Книга воспоминаний - Петер Надаш

Конечно, мне не хватало не грубой чувственности или склонности к совместному непотребству, я вообще не верю в возможность здоровой утонченности, которая обходилась бы без непринужденных естественных проявлений; однако, помимо наивных страхов, которые испытывает любой молодой человек перед тем как вести свою нареченную к алтарю, опасения и тревогу вызывало во мне и то, что наши отношения, по крайней мере внешне, очень напоминали мне неуравновешенные и неразрешимые в своей напряженности отношения между моими родителями; в каждом проявлении физической грубости мне виделся жест отца, а в желании этой грубости – вожделение матери, и не обладай я сознанием, что смогу отделить друг от друга взаимопересекающиеся линии причин и следствий и таким образом обнаружить почти бесконечную лестницу наших чувств, по которой, не удовлетворенные внешними формами, видимостями, условностями, мы двинемся вниз и внутрь, к пониманию самой сути, то немыслима была бы уже и наша помолвка – ее сделало бы невозможной невыносимое понимание, что моя болезнь – наследственная и что судьба уготовала мне в удел оскорбительную нелепость: повторить жизнь моих родителей, их грехи, полностью уподобиться им и в это трагическое подобие утянуть за собой и ни в чем не повинное существо.

БЕЗЗЛОБНО СВЕТИЛО СОЛНЦЕ

Уже сходил снег, когда, одолев страх перед собаками, я все же отправился после школы домой через лес.

Идти нужно было осторожно: лесная тропинка, натоптанная по суглинку, круто сбегала вниз, лавируя средь кореньев кряжистых старых дубов с увитыми вечнозеленой омелой кронами, средь зарослей бузины, боярышника и шиповника, даже в своей наготе казавшихся непроходимыми; набухший талой водой, толстый слой прошлогодней листвы то и дело скользил под ногами по жирно поблескивающей глине, а мелкие струйки воды, ища себе путь, как раз на тропе сливались в один ручей, в хрустально прозрачный поток, резво бегущий в своем буром русле, вздувающийся на причудливых виражах тропинки, со звоном подпрыгивающий и перекатывающийся через белые валуны; и, уже представляя себе далекий горный массив с необузданными стремнинами и порогами, я скакал между бережками своего ручейка, с одной стороны тропы на другую, туда и обратно, зигзагом, как бы доверивши свое тело притяжению склона; я хорошо понимал, что чем смелее будут мои прыжки, то есть чем более коротко и весомо я буду касаться непредсказуемой почвы, чем быстрее буду выхватывать взглядом место следующего приземления, тем больше будет во мне уверенности и тем меньше вероятность на что-нибудь напороться или же поскользнуться; я летел, я буквально парил.

Внизу, у подножья холма, тропа выбежала на край просторной поляны, заляпанной клочьями снега, и, переводя дыхание, замерла; на той стороне поляны кто-то стоял в кустах.

Повернуть и бежать назад было бессмысленно, просто нужно было как-то умерить дыхание, не пыхтеть, не сопеть, чтобы стоявший в кустах чего доброго не подумал, будто это из-за него я пришел в такое волнение.

Он шагнул из кустов и направился в мою сторону.

Мне хотелось казаться спокойным и невозмутимым, словно бы эта встреча, которую при желании можно было назвать случайной, ничуть меня не касалась, но от бега по спине у меня стекали струйки липкого пота, горящие от холода уши смешно раскраснелись, и ноги вдруг показались какими-то несуразно кургузыми и негнущимися, – я так и видел себя его глазами.

А небо над нами было безоблачно чистым, голубым-голубым, пустым и далеким.

Сквозь деревья, запутавшись в узловатых кронах, беззлобно светило солнце, но воздух был царапающе студеным, мертвую тишину время от времени нарушали воронье карканье и сорочий гвалт, и чувствовалось, что сразу после заката все опять неподвижно замрет.

Мы медленно приближались друг к другу.