Книга воспоминаний - Петер Надаш

В тот день, закончив привычные воздушные процедуры, мы сначала отправились к станции, в чем не увидел ничего чрезвычайного даже мой тренированный однообразием нашей жизни и потому чувствительный к самым тонким нюансам глаз; прекратив упражнение несколько раньше предписанного, отец, отдуваясь, с видом человека, прошедшего через ужасные испытания, навалился своим забавно раздобревшим телом на каменный парапет и с насмешливым самодовольством оглянулся на мать; он хотел повернуться к морю и все же не удержался и оглянулся, однако и в этом не было ничего необычного, он всегда так делал; море, которое мать называла «чарующим», и красоты природы вообще его утомляли не меньше, чем весь этот цирк с упражнениями, разглядывать в море было нечего, «это просто вода, дорогая, большое пустое пространство», заявлял он, если только на горизонте не появлялось какое-то судно, потому что тогда он мог развлекаться тем, что, выбрав на берегу какую-то «представляющуюся неподвижной» точку, отслеживал с ее помощью невероятно медленное движение корабля, определяя угол между исходной его позицией и той, в которой он оказался, «сместился на двенадцать градусов к западу», случалось, выкрикивал он совершенно неожиданно, а также не упускал случая отпускать безответные замечания по поводу перемен, наблюдаемых в перемещениях отдыхающих, совершенно не интересуясь, следим ли мы за его мыслями – «мысли по большей части не что иное, как побочный продукт жизнедеятельности», говорил он, «потому что мозг, подобно желудку, требует, чтобы его неустанно набивали чем-нибудь подходящим для переваривания, а рот, да не будем судить его строго, просто отрыгивает всю эту полупереваренную жвачку»; но было в отце и достаточно снисходительности, если только он не был во гневе, чтобы не портить другим удовольствие, больше того, созерцание человеческих слабостей и наслаждений он находил поистине интересным и занимательным и делал их объектом своих развлечений; возможно, именно отсутствие интереса к природным явлениям объясняло его склонность ко всему примитивному, непристойному, низменному, иначе сказать, он переживал природное в более широком и общем смысле, через грубые силы человеческой натуры, а все изысканное или манерное имело целью, как он полагал, лишь сокрытие сущности и достойно было насмешки и едкой иронии; «Теодор, вы просто невыносимы», порой раздосадованно говорила ему мать, которая и радовалась и страдала от того, что ее привычки, за которые она стойко держалась, беспрерывно подвергались разоблачению; в поведении отца и впрямь было что-то тревожно двуличное, ибо он почти никогда не высказывал свое мнение открыто, так сказать, в лоб, хотя мнение у него было, и мнение обо всем категорическое, но он, симулируя нерешительность и внушаемость, соглашался во всем и со всеми, о нет, он не собирался спорить, он глубоко уважал право каждого иметь свои представления, он просто колебался и, словно подыскивая аргументы в поддержку истинности чьего-либо утверждения, переводил его в условное наклонение, обставлял тяжеловесно-замысловатыми вопросами и задавался этими нелепыми вопросами до тех пор, пока знакомые, учитывая к тому же его внушительную комплекцию, не находили его просто очаровательным; «мой дорогой Тениссен», бывало, говорил ему тайный советник Фрик, «с такой богатырской грудью и такими, прошу прощения, ляжками вы просто обязаны быть демократом», или, как выражалась вечно нетерпеливая фрейлейн Вольгаст, «наш Тениссен просто топтыгин», отец же, рассчитывая на такой эффект и наслаждаясь им, продолжал рассусоливать, пока вся конструкция утверждения тихо, ни для кого не обидным образом и как бы сама собой не разваливалась на куски; но бывали случаи, когда он не осторожничал, а, напротив, встречал чье-либо утверждение с таким неистовым энтузиазмом, с таким изумленным восторгом (как мою историю о привидениях), омывал его таким горячим и вдохновенным излиянием слов – в чем, как во всяком энтузиазме, тоже было нечто обворожительно детское – и настолько преувеличивал, разукрашивал и гипертрофировал каждую мелкую черточку утверждения, что оно совершенно теряло свои пропорции, буйное воображение раздувало его до монстра абсурдных размеров, и оно отрывалось от всякой реальности, никуда не вмещалось, ни с чем не соединялось, и в этой игре он не знал пощады, продолжал витийствовать, восторгаться, не переводя воспаленного духа, пока реальная оболочка роковым образом не истончалась вконец и не лопалась от собственной пустоты; мою мать глубоко задевали, разумеется, не эти, сомнительные в нравственном отношении, хотя и забавные полеты мысли – мне кажется, если слова не были формулами вежливости или простыми высказываниями, связанными с ходом повседневной жизни, то кроющиеся в их игре возможности не очень-то до нее доходили, что вовсе не означает, что мать была глупой или ограниченной, хотя, к сожалению, нельзя утверждать и обратное, ибо вследствие строгого пуританского воспитания, а может, по сдержанности сухой натуры она не смогла развить в себе не только духовной чувствительности, но и телесной, эмоциональной, все в ней осталось прискорбно незавершенным, как и сама ее жизнь, и наверняка было бы правильней, если бы в месте ее упокоения мой отец установил не женскую статую в виде крылатого ангела, разрывающего собственную грудь, а нечто более уместное и достойное, ведь в матери не было ничего ангельски женского, и если уж нам так нужен банальный символ, то стройная, на изысканном пьедестале, с мелкой строгой насечкой мраморная стела, резко перебитая посередине кривой трещиной, обнаруживающей более грубую, контрастирующую с внешней шлифовкой структуру камня, была бы куда как уместней и выразительней, что я и констатировал всякий раз, посещая погост.