Книга воспоминаний - Петер Надаш

Однако постичь это здравым умом было невозможно, больше того, в речи деда чудилось скрытое богохульство, и не просто в словах о том, что усопшему взрежут живот и вынут из него внутренние органы, но и в тоне, каким мой дед говорил об этом, в небрежной легкомысленности и ехидной непочтительности! – даже если нельзя другим способом продлить жизнь умершего тела, то об этой свинской процедуре все же следовало бы молчать, как будто этого не было, как будто это было неправдой, молчать точно так же, как мне приходилось молчать, даже про себя, о словах, сказанных Кристианом после того, как нам сообщили весть о внезапной болезни, хранить гробовое и настороженное молчание, как будто уже сам факт, что я случайно услышал его высказывание, был величайшим позором и преступлением.

А ведь это действительно было случайностью, абсолютной случайностью, я цеплялся за это слово, как утопающий за соломинку, да, это вышло совершенно случайно, и можно об этом забыть, как о многом другом, ведь если бы я случайно не оказался в тот день дежурным и мне не пришлось бы идти в туалет, чтобы намочить губку, или если бы я пошел несколькими минутами раньше или несколькими минутами позже, – в самом деле, почему я отправился именно тогда? так ведь это и есть случайность! – то я не услышал бы того, что сказал Кристиан, он сказал бы, но я бы об этом не знал, в конце концов, в мире столько всего произносится, о чем я, по счастью, не ведаю! но коль скоро все же случилось так, что я это услышал, то мой мозг, словно бы в поисках какой-то лазейки, вот уже несколько дней снова и снова беспомощно воспроизводил всю сцену в надежде, что, как и все остальное, ее можно забыть, однако забыть не получалось, никаких лазеек не было, напротив, напротив, эпизод этот напоминал мне о чувстве долга, казался бесповоротным и, стало быть, неслучайным, казался прямо-таки роковым возмездием! а раз так, то я тоже мог мстить, правда, тут крылась западня, ибо, отомстив, я бы только разоблачил себя, разоблачил свою ложь, бесполезность своих попыток вот уже несколько месяцев игнорировать все, что могло иметь отношение к Кристиану, не замечать его, считать его воздухом, и даже не воздухом, а ничем! чтобы он навсегда исчез из моей жизни, как если бы я убил его.

Эта мысль о том, что я мог бы убить его, не была мимолетной идеей, я вынашивал ее, смаковал, продумывал все детали: мой план заключался в том, чтобы выкрасть у отца пистолет, а поскольку однажды он показал мне, как надо его заряжать, как обращаться с ним, то все технические подробности этого убийства были для меня совершенно ясны; пистолет отец хранил в ящике письменного стола и раз в месяц чистил его смоченной в керосине тряпицей, его тонкие длинные пальцы делались от керосина черными, и когда он, объясняя мне свои действия, поворачивался ко мне, то вынужден был откидывать падающие на глаза волосы тыльной стороной ладони; в тот воскресный день холодный взгляд его голубых глаз, резкий запах керосина и довольно простые правила пользования пистолетом пробудили во мне эту яростную идею, которую позже, уже трезвым умом, я проработал настолько, что оставалось только придумать, как скрыть следы; и вот теперь эта идиотская случайность, которую я так старался и все же не мог забыть, разом поставила крест на моих расчетах, перечеркнула мои наивные мечты об убийстве; нет, я не мог стать его убийцей, для этого я был слишком слаб и труслив, коль скоро мне не хватает смелости даже для того, чтобы донести на него, когда он так просто попал в мои сети, но едва эта мысль мелькнула в моем сознании, я тут же яростно отбросил ее, зная, что тем самым я предал бы самого себя, стал бы в своих глазах последней дрянью и стукачом.