На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Кто? Мужики? — Юренич откинул голову и сдержанно захохотал. — Какая защита! Они же — дикие трусы, эти наши добрые православные мужички. На погром усадеб их еще хватает: взять штурмом веранду, которую обороняют два грудных младенца и кормилица; но против вооруженной силы... Они воют, но они не подымают руки. Я прошел с казаками четыре уезда — без выстрела.

— Я ничего не понимаю, — чуть пожала плечами Магда. — Но, в таком случае, почему говорят: «усмирение»... Что вы делали там в уездах?

Юренич, улыбаясь, провел рукой по волосам.

— Но это разумеется само собой: что делает власть, когда население бунтует? Мы... карали.

Кама засмеялся.

— Вот позёр! Он рисуется перед вами, Магдалина Густавовна. «Карали!» Отчего просто не сказать: секли.

Магда опустила ресницы. Юренич сделал сдержанный, но бешеный жест. Бреверн кашлянул.

— Его величество остался доволен вашим докладом?

— Его величество был чрезвычайно милостив. Доклад длился сорок две минуты.

Магда всплеснула руками, откинув почти до плеч широкие, мягкие рукава.

— Бог мой! Неужели вы на столько... насекли!

Драгуны и Надя расхохотались. Юренич покраснел до корня волос. Старая баронесса негодующе приподнялась в кресле.

— Mais, Магда!

— Сорок две минуты! — насторожился Акимов. — Вы коснулись каких-либо общих вопросов?

Юренич скользнул взглядом по веранде.

— Или... доклад имел конфиденциальный характер? — холодно добавил Акимов. — В таком случае я, конечно...

— Конфиденциальный? Да, — поспешно ответил Юренич. — Но здесь, в этом кругу, я не вижу оснований к каким-либо недомолвкам. Мои убеждения известны. Притом я закрепил официально и дословно то, что счел долгом верноподданного доложить его императорскому величеству. Не как свое личное разумение, но как убеждение дворянства... по крайней мере, того круга его, к которому я имею честь принадлежать.

— И это убеждение?.. — Бреверн внимательно посмотрел на Юренича.

Юренич не сводил глаз с Магды. Высокий, прямой и мускулистый, в безукоризненном — от галстука до белых ботинок — костюме, с упрямым и злым огнем в глазах — он был в этот момент очень красив.

— Мои слова записаны. Я могу повторить их точно. Я сказал: «Ваше величество! Происки международных врагов законности и порядка, сплотившихся во всемирный еврейско-масонский заговор, ведут отчаянную борьбу, в лице нашей родины — с христианством, просвещением и культурой».

Бреверн одобрительно кивнул головой.

— Это хорошо сказано.

— Я сказал дальше, — продолжал Юренич, все ярче блестя прикованными к Магде глазами: — «Ваше величество, всепреданнейше доношу. В настоящую минуту необходимо раз навсегда искоренить самоуправство. Аресты теперь не достигают цели. Судить сотни и тысячи людей невозможно. Необходимо приказать немедленно истреблять — именно истреблять — силой оружия бунтовщиков. В губерниях, где к этому прибегают, это дало прекрасные результаты. Необходимо распространить эту меру на всю Россию».

Странно: у всех, даже у Бреверна — опущенные глаза. Только они — Магда и Юренич — смотрят в упор, в глаза друг другу.

— Вам удалось, однако, смирить вашу губернию и без этих крайних мер, — помолчав, сказал Акимов. — Но в общем я согласен с вами. Зараза ширится: в этих условиях кровь одного — благодеяние для тысяч. Что сказал государь?

По лбу Юренича легла тяжелая, глубокая морщина.

— Его величество изволили... засмеяться.

Бреверн поднял седые, косматые брови.

— Засмеяться?

— Да. Потом государь отошел к окну, постучал по стеклу перстнем и сказал: «А вы не думаете, что если мы перебьем всех бунтовщиков, станет скучно? Между нами: что скучнее городского благоустройства?»

Акимов и Бреверн быстро переглянулись. Я видел: Юренич перехватил этот взгляд, и в глазах его мелькнули опять яркие, радостные, злые искры.

Надя захлопала в ладоши.