Волшебный дом - Вордсворт Уильям (2015)

Отстать от мелкого брожения людского,

Я радостно б ушел туда, за даль равнин,

На выси горные, где свежая дуброва

Зеленые листы колышет и шумит,

Между кустов ручей серебряный бежит,

Жужжит пчела, садясь на стебель гибкий,

И луч дневной дрожит сквозь чащи зыбкой…

(Н. Огарев. Sehnsucht)

Увлеченный этим широким размахом поэтического маятника: город – выси горные – пчела на качающейся травинке, Огарев и пошел за Китсом, который, в свою очередь, шел за Вордсвортом.

В России судьба Вордсворта сложилась не очень удачно. Лорд Байрон оказался ближе русскому сердцу. Даже сентиментальный Жуковский мгновенно зажегся Байроном, а к предложению Пушкина переводить Вордсворта (который предположительно должен быть ему «по руке») остался равнодушен – не разглядел.

На родине поэтическая иерархия обратная: Вордсворта помещают значительно выше Байрона. В чем причина этой незыблемой репутации «поэта Природы» на протяжении вот уже двух веков? Наверное, как раз в том, что Уильям Вордсворт – очень английский поэт. Задумчивый, упрямый, мягкосердечный; его поэтический герб выкрашен в зеленый цвет, напоминающий одновременно об английских пастбищах и о том, что «man is but grass»[11]. Господь, сотворивший и тигра, и овечку, решил сразу после Блейка подарить миру Вордсворта.

Г. Кружков

Anthologia

Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай 13 июля 1798 года

Пять лет прошло; зима, сменяя лето,

Пять раз являлась! И опять я слышу

Негромкий рокот вод, бегущих с гор,

Опять я вижу хмурые утесы —

Они в глухом, уединенном месте

Внушают мысли об уединенье

Другом, глубоком, и соединяют

Окрестности с небесной тишиной.

Опять настала мне пора прилечь

Под темной сикоморой и смотреть

На хижины, сады и огороды,

Где в это время года все плоды,

Незрелые, зеленые, сокрыты

Среди густой листвы. Опять я вижу

Живые изгороди, что ползут,

Подобно ответвленьям леса; мызы,

Плющом покрытые; и дым витой,

Что тишина вздымает меж деревьев!

И смутно брезжат мысли о бродягах,

В лесу живущих, или о пещере,

Где у огня сидит отшельник.

Долго

Не видел я ландшафт прекрасный этот,

Но для меня не стал он смутной грезой.

Нет, часто, сидя в комнате унылой

Средь городского шума, был ему я

Обязан в час тоски приятным чувством,

Живящим кровь и в сердце ощутимым,

Что проникало в ум, лишенный скверны,

Спокойным обновлением; и чувства

Отрад забытых, тех, что, может быть,

Немалое влияние окажут

На лучшее, что знает человек, —

На мелкие, невидные деянья

Любви и доброты. О, верю я:

Иным я, высшим даром им обязан,

Блаженным состояньем, при котором

Все тяготы, все тайны и загадки,

Все горькое, томительное бремя

Всего непознаваемого мира

Облегчено покоем безмятежным,

Когда благие чувства нас ведут,

Пока телесное дыханье наше

И даже крови ток у нас в сосудах

Едва ль не прекратится – тело спит,

И мы становимся живой душой,

А взором, успокоенным по воле

Гармонии и радости глубокой,

Проникнем в суть вещей.

И если в этом

Я ошибаюсь, все же – ах! – как часто

Во тьме, средь обликов многообразных

Безрадостного дня, когда все в мире

Возбуждено бесплодной суетой, —

Как часто я к тебе стремился духом,

Скиталец Уай, текущий в диких чащах,

Как часто я душой к тебе стремился.

А ныне, при мерцанье зыбких мыслей,

В неясной дымке полуузнаванья

И с некоей растерянностью грустной

В уме картина оживает вновь:

Я тут стою, не только ощущая