Ночная смена - Энни Краун

— То, что поэзия тебе никогда не нравилась, не значит, что ты глуп. Поэзия — это почти как другой язык. Неважно, можешь ли ты повторить каждое слово по памяти. Изучение большого количества словарного запаса не принесет никакой пользы, если не изучишь грамматику и культурный контекст.

Если Винсент находит мой монолог смущающе претенциозным, он ничего не говорит. Его взгляд терпелив. Сосредоточен. Внимательность придает уверенности продолжать. Я пробегаю глазами по рядам из книг, стоящих перед нами, затем беру с полки знакомый и очень толстый том — «Антология Энгмана», двенадцатое издание с расширенным прологом — и листаю его, пока не нахожу раздел об Элизабет Барретт Браунинг.

— Хорошо, вот это подойдёт, — говорю я, постукивая по странице кончиком пальца.

Винсент придвигается ближе, чтобы читать через мое плечо. Я держусь очень неподвижно, полная решимости не отпрянуть и не прижаться к теплу большого тела.

— Если ты должен любить меня, — читает он, обдавая теплым дыханием мою ключицу и тыльную сторону протянутой руки.

— Это сонет, — говорю я, сжимая руку в кулак. — Четырнадцать строчек, пятистопный ямб. Очень легко определить. Хитрость с сонетами обычно заключается в том, чтобы следить за поворотом ближе к концу. Иногда это происходит в последнем двустишии — последних двух строках — если остальная часть стихотворения разбита на три четверостишия…

— Четыре строки, верно?

Я поднимаю взгляд на Винсента.

О черт, это было ошибкой.

Парень так близко, что я вижу веснушки у него на переносице и маленький белый шрам прямо под правой бровью. Он смотрит не на стихотворение. Он смотрит на меня.

— Эм, да, — я прочищаю горло и снова заглядываю в книгу. — Четыре строки. Но смотри, это сонет Петрарки. Одна октава и сестет. Итак, очередь в сестете — эти последние шесть строк.

— Если ты должен любить меня, пусть это будет напрасно, — Винсент читает первую строчку.

— Только ради любви, — продолжаю я.

Воздух вокруг нас сгущается, а мир сужается до этого единственного уголка библиотеки. Я читаю остальную часть сонета вслух, спотыкаясь на нескольких словах по ходу, но Винсент не хихикает и не поправляет меня. Он молчит. Почтительно.

Почему-то кажется священным читать произведение женщины, давно умершей, в часовне, построенной в честь слов и их создателей.

— Но люби меня ради любви, чтобы ты мог любить вечно, в вечности любви.

Наступает минута молчания — общий вздох — после того как я читаю последнюю строчку.

Затем Винсент спрашивает:

— Что все это значит, профессор?

Я тихо смеюсь, выдыхая, благодарная, что именно он снял напряжение.

— Элизабет написала это для мужа. Ей не нравилась мысль о том, что он может полюбить ее за ум или красоту. Я люблю ее за улыбку, за взгляд, за ее манеру мягко говорить. Она этого не хотела. Эти вещи могут измениться. Она состарится. Может заболеть. Может просто… измениться. И не хотела, чтобы его любовь была обусловленной.

Винсент отступает, тепло его тела задерживается на мгновение, прежде чем снова становится холодно. Я закрываю антологию и поворачиваюсь к нему лицом.

— Черт, — говорит парень, и на его губах появляется искренне ошеломленная улыбка. — Ты молодец.

От этих слов по телу разливается жар. Кажется, между ног стало влажно. Это унизительно — что один маленький глупый комплимент может оказать на меня такое сильное воздействие. Одно доброе слово, сказанное в тихом уголке библиотеки, может заставить почувствовать, что я вся горю.

— Вот почему они платят большие деньги, — шучу я слабым голосом, когда сую книгу Винсенту. — Ну, вообще-то, я получаю минимальную зарплату. Хотя за ночную смену мы получаем дополнительный доллар в час, что довольно мило.

Винсент взвешивает антологию Энгмана в здоровой руке, как будто что-то обдумывает.

— До скольки ты работаешь?

Хоть убей, я не могу понять, почему он спрашивает.