Доверься мне - Бекка Мак

— Ты выглядишь великолепно. Так великолепно. Безупречно, правда, но ты всегда такая, — я приглаживаю волосы, а затем упираюсь подбородком в костяшки пальцев. — Ты сделала что-то новое с волосами? Тебе идет. Ты лучшая девушка из всех девушек, которые у меня когда-либо были. Моя любимая.

Эти карие глаза опасно сужаются, прежде чем Оливия громко начинает смеяться. Мама от неожиданности подпрыгивает и радостно похлопывает в ладоши. Я тянусь к ней ногой, пытаясь оттолкнуть ее. Не получается, она слишком любопытна.

— Я единственная девушка, которая у тебя когда-либо была, — сквозь смех бормочет Оливия.

— Точно. — Очаровательная улыбка? Есть. — Потому что ты моя любимая.

Одна из моих любимых ее черт — это ее закатывание глаз, потому что я люблю ее нахальство, ее напористость. Оливия прилагает чертовски много усилий, чтобы держать сверхчувствительную часть себя спрятанной от мира, но я ее вижу.

— Почему в моем доме так тепло? — наконец спрашивает она, покусывая пухлую нижнюю губу.

Я провожу ладонью по своей гордой, надутой груди.

— Понятия не имею, о чем ты.

Она моргает.

— Картер, ты купил мне печь.

Моя мама превращается в кошку, царапающую мои ноги, впиваясь ногтями достаточно сильно, чтобы вызвать у меня беззвучный крик, когда я прячу телефон и кидаюсь на нее, отталкивая ее от себя.

— Печь? — шепотом кричит мама. — Ты купил ей печь? — она хлопает в ладоши десять тысяч раз. — Я знала, что ты будешь самым большим подлизой!

— Заткнись, — шиплю я, швыряя подушку ей в лицо. Она уклоняется, подбирает ее и прижимает к груди, улыбаясь как дурочка. Она слишком заинтересована в моей личной жизни.

Я снова поворачиваюсь к Оливии. Это ошибка. Или, может быть, печь была ошибкой.

— Вот дерьмо, — ее карие глаза приобретают самый необычный оттенок лесного ореха, одновременно переливаясь нотками золота и мха, когда они расширяются и наполняются слезами. — Детка, нет. Пожалуйста, не плачь. Почему ты плачешь? — я ничем не могу помочь Оливии, когда она в моем телефоне, а моя мама явно смеется над ситуацией. — Я не знаю, что делать. Ты в порядке? Тебе нужно, чтобы я пришел? Помоги мне, — умоляю я мою прекрасную, чувствительную девушку.

— Я не могу расплатиться с тобой прямо сейчас, — плачет Оливия, размазывая слезы по щекам. Она прячет лицо за диванной подушкой, когда слезы не останавливаются. — Я разработаю план платежей, — кажется, бормочет она. Трудно сказать, когда она так закрывает лицо.

Мама раскачивается взад-вперед на полу, шлепая меня по коленям. Я люблю ее, — говорит она. Я отталкиваю ее, упираясь рукой в ее лицо.

— Я не хочу и не нуждаюсь в том, чтобы ты вернула деньги. Это подарок. И убери эту подушку с лица.

Оливия срывает ее.

— Подарок в честь чего? Сейчас не Рождество! И ты подарил мне подарок на Рождество, а я тебе ничего! Я сбежала от тебя!

— День рождения? — пытаюсь я. Еще рановато претендовать на День святого Валентина, но лишь открытка на день рождения — это слабовато. Я отчетливо помню, как Оливия говорила мне, что в октябре ей исполнилось двадцать пять лет.

— Мой день рождения в октябре! — теперь она плачет сильнее.

Определенно, лучше было сказать, что это подарок на День Святого Валентина.

— Я хотел сделать для тебя что-то приятное. Я хотел дать тебе то, что ты не можешь дать себе сейчас самостоятельно. Я не мог смириться с мыслью, что тебе так холодно.

Она вытирает глаза тыльной стороной ладони и икает.

— Если бы твои милые маленькие пальчики окоченели, я не знаю, что бы я с собой сделал.

— Я не хочу, чтобы ты думал, что я использую тебя ради твоих денег.

— Я так не думаю. Это подарок. Просто прими его.

— Никто никогда раньше не делал для меня ничего подобного.

Наверное, ей стоит привыкнуть к этому, потому что я думаю, что забалую ее до чертиков.

— Я не хотел, чтобы тебе было так холодно, тыковка.