Каждый его поцелуй - Лаура Гурк (2004)

С каждым мгновением страх охватывал его всё сильнее и сильнее, пока не вцепился мёртвой хваткой, как отчаявшаяся птица. Он хотел... Боже, он хотел снова стать самим собой. Человеком, который мог сесть и написать безупречную сонату так же непринуждённо, как простое письмо, человеком, который без труда выражал в музыке всё, что видел, слышал и чувствовал, человеком, который мог высказать посредством нот и мелодий что угодно. Снова стать человеком, которому не нужно беспокоиться о неудаче и который всегда уверен в себе.

После несчастного случая он точно так же, как и сегодня безрезультатно просиживал часами в музыкальной комнате, уверяя себя, что если только проведёт здесь достаточно времени, то случится чудо: ключик в голове повернётся, и всё снова станет на свои места. Он множество раз покидал комнату в отчаянии, пока однажды просто не перестал приходить и пытаться. В тот день его душа начала умирать.

С самого раннего детства он знал, что все душевные переживания ему предначертано преобразовывать в нечто законченное и цельное, с некими границами и определённым наполнением, в нечто, что можно выразить посредством нот, записав их на нотном стане и не потерять.

Без сомнения он был эгоистом, раз с абсолютной убеждённостью верил в то, что содержимое его души стоит увековечить для будущих поколений, но для него это было вполне естественным. Дилан не видел для себя иного пути. Если бы он не имел возможности выражать в музыке свои эмоции и переживания, то в конце концов прекратил бы своё существование, и не из-за выстрела в голову, а из-за смерти души.

Часы пробили четверть первого.

Руки ныли, от звона в ушах раскалывалась голова. Дилан сидел, уставившись на ряд чёрных строчек на пергаменте. Нужно закончить лейтмотив. Без него нет экспозиции. Без экспозиции нет музыки. Без музыки у Дилана больше ничего нет. Без музыки он пустое место.

О чём он только думал? Дилан не в состоянии написать симфонию. У него не хватит сил даже на сонату. Кто-то будто нашёптывал эти мысли ему на ухо, они заползали в сознание, как змеи, угрожая отнять надежду. Но он этого не допустит. Дилан так резко вскочил на ноги, что опрокинул скамью. Ему безумно захотелось уйти, заменить боль, страх и отчаяние чем-то красивым, весёлым или отупляющим, что поможет пережить ещё одну ночь.

Он открыл дверь и вышел из музыкальной комнаты, а затем направился к лестнице, чтобы подняться в спальню и переодеться, но вдруг услышал тихую, заунывную мелодию, которая пробилась сквозь шум и страх. Она доносилась из коридора откуда-то слева. Дилан замер, прислушиваясь к скрипке Грейс.

С того дня, две недели назад, когда она попробовала вафельную трубочку, Грейс избегала его общества, и он ей позволял. Дилан не собирался оставлять их отношения платоническими, но она не была готова к большему, а он не был готов к меньшему. Вот уже две недели, как они зашли в тупик. Но, возможно, сегодня у него получится их оттуда вывести.

Дилан повернулся и направился по длинному коридору в библиотеку, по мере его приближения музыка становилась громче. Это была пронзительная Патетическая соната Бетховена. Он на мгновение задержался перед закрытой дверью, затем повернул ручку и вошёл внутрь.

Прикрыв глаза, Грейс сидела под окном на обитом парчой цвета слоновой кости диванчике. Музыка настолько захватила её, что она не услышала шагов Дилана.

Грейс забрала скрипку из музыкальной комнаты через день или два после того ужина. Он заметил её отсутствие и теперь понял, что Грейс, видимо, практиковалась здесь по вечерам, после того как Изабель ложилась спать.

Полированное дерево скрипки поблескивало в свете свечей, а волосы Грейс сияли золотом на фоне бархатных штор баклажанового цвета за её спиной. Дилан бесшумно закрыл дверь и прислонился к ней спиной, затем сомкнул глаза и прислушался.