Капитаны - Goldy Circe

Леви выиграл то сражение, но вот битву за спокойствие своего сердца, кажется, проиграл. С тех дней всё и пошло наперекосяк. Кáта методично, но верно захватывала пространство в его мыслях — всё больше и больше с каждой новой встречей в корпусе, с каждым столкновением в боях на экспедициях…

И самое страшное — Леви нравилась эта экспансия, она порождала щекочущее… неправильное чувство. Опасное и ненужное — Аккерман старался охлаждать голову, постоянно прокручивая доводы “против”, словно пытаясь в них уверовать. Даже сейчас, наливая чай, повторял, будто заклинание-оберег: “Неправильно-неправильно-неправильно-не…правильно-правильно…”

— Тц, — Леви морщится, понимая, что цокнул вслух на собственные мысли. А затем цокает вновь, когда видит, что сделал витая в облаках: снова заварил две чашки чая заместо привычной одной. В первый раз он, не найдя логического холодного объяснения, списал на случайность, но седьмой раз подряд — уже диагноз. Как вообще так получилось?

Как Катрина Бишоп смогла залезть ему под кожу и добраться до сердца?

На чердаке слышится возня: кажется, падает папка, и листы рассыпаются по полу. Этот шум действует на капитана отрезвляюще. Чай заварен и разлит — с этим ничего не поделаешь. Леви достаёт из шкафа припрятанное печенье и, взяв обе кружки, направляется к лестнице. Ступеньки выучено скрипят — третья и десятая снизу, на девятой есть небольшой уклон. Дверь чердака распахнута настежь, из неё потоком льётся ночной бодрящий воздух из мансардных окон.

В сумерках помещение кажется меньше, чем есть на самом деле: тени сгущаются клубками в углах, визуально стягивая стены. Чердак укутан пеленой ночи, контуры пустой необжитой мебели отливаются синевой, стулья хаотично расставлены без порядка и системы. Леви прищуривается, привыкая к смене освещения, и находит Катрину за дальним столом в гротескном окружении из стопок бумаг. Кажется, если капитан Дункан и заполнял что-то из отчётных документов, то только рисунки на полях. Её стол единственный выхвачен из темноты комнаты светом одинокой свечи, чьё пламя изредка шипит, перебивая скрип пера.

Стоит переступить порог — над кучей папок появляется макушка. Леви всё так же замирает, как и в первый день, что поднялся ночью проверить, кто продолжает вычищать заброшенные завалы, как и во все последующие дни, что вдруг стал заваривать чай на двоих.

— Добрый вечер, Леви, — раздаётся из-за груды бумаг прежде, чем Катрина отодвигает стул и поднимается, едва возвышаясь над кипами. Аккерман сдержано кивает.

— Вечер, Кáта, — подходит к дивану, что принесли вчера, ставит на столик чашки и мешочек с печеньем. — Твой отряд ушёл час назад, если не больше.

— Да, когда мы закончили с уборкой… — она отстранённо оглядывается и губы вдруг трогает смущённая улыбка, что бывает при высокой усталости, когда желание выспаться перерастает в стремление лечь хоть на пол и уснуть. Леви хмурится, усаживаясь.

— Тогда что ты тут делаешь?

Бишоп почему-то не двигается, всё также держась за спинку стула.

— То же, что и ты. Сам знаешь: конец квартала, со всех требуется отчёт… — Катрина потерянно разводит руками, указывая на весь бумажный беспорядок.

— У лейтенантов всего два отчётных табеля на неделю.

— Да, но у капитанов их больше… А у Дункана мало времени…

— Тц, у него мало желания, — перебивает Аккерман. — По уставу ты не обязана этим заниматься.

Кáта мягко смеётся, качая головой:

— Увы, я — не ты, Леви… Препирательства с начальством редко сходят с рук. Он приказывает, а я подчиняюсь. Такова мораль субординации.

— Тем не менее, эта же мораль субординации не мешает тебе открыто спорить с Китом Шадисом в обсуждении диспозиции.

Она морщится, отмахиваясь:

— Только когда он мудрит, что и слепому видно: такой план заведомо провальный. Не стоит ни времени, ни крови бойцов… Командир Эрвин говорит, что порой такая “дурость” может быть полезна…