Небо помнить будет - Елена Грановская

Дюмель тяжело ступил на свой этаж и, держа в руке шляпу и саквояж, спешно пытался открыть дверь своей комнатки. Ключ как назло плохо проворачивался. Констан нервничал, боясь, что кто-то из соседей, бывших в доме, выйдет в общий коридор и увидит, как он, взвинченный, сам на себя непохожий, нервно вламывается в свою же комнату. Наконец замок щелкнул, и Дюмель ввалился в комнату, облегченно вздохнув. Он спешно закрыл дверь, повернул защелку, бросил прямо у входа саквояж со шляпой и приложился к двери спиной, съехав по ней на пол. Он глубоко и взволнованно дышал, пытаясь привести в порядок свои чувства.

Констан вообразить себе не мог, что Лексен окажется настолько смелым и так повлияет на него! Сперва тот быстрый поцелуй в садике, теперь — это. Да, ему не так давно стало казаться, что Бруно ведет себя по-другому, что не связано с его душевным лечением от той трагедии. В тайне надеялся, что Лексен хочет сблизиться с ним, но боится, и одновременно думал, что ошибается, — но нет. Всё так и оказалось.

Что же следует делать? Как поступить? Все его мысли, всё тело вдруг потянулись к Бруно. Но он не может предаться похоти — он весь принадлежит Богу, он сказал себе более не поддаваться ложному, что отвергается служением небу. Однако же когда был мальчишкой, почти пять назад, кажущихся теперь такими далекими, когда воспитывал в себе смирение, ведь поддался распутным чувствам? Всё же его никто не покарал: ни на земле, ни с небес. Но колебался собственный разум. Священное Писание, учили его, твердит о греховности связей лиц одного пола, о безусловности беззакония такого поведения. Но жизнь всегда другая, какой ее представляют, обучая еще неразумные умы. Господь создал человека по образу и подобию Своему, так не вложил ли Он в нас Свою любовь всеобъемлющую, любовь вообще, во всех ее проявлениях? Дюмель знал, что невозможно в совершенстве постичь Бога, и остается лишь догадываться, что Он хотел сказать там, где сказано так мало. А с приходом Лексена в его, Дюмеля, жизнь вновь появилась возможность посмотреть на проповедуемую любовь под новым углом. Любовь, между кем и какой бы она ни была, всегда чиста при условии, что люди верны друг другу и жертвенны, неотступны.

Голова шла кругом. Канарейка в клетке заливалась музыкальной трелью. Сердце в груди сжималось. Становилось душно. Констан вынул из-под воротника рубашки белую вставку и бросил ее на дно тульи перевернувшейся шляпы, тяжело встал на ватные ноги, прижимаясь к двери, скользя по ней спиной вверх, и придерживаясь за стены руками. И только сейчас почувствовал, как по-настоящему сильно взволнован. Дюмель зажмурился и глубоко вздохнул, опустив голову. Мысли вновь скакнули в сторону: если до этой секунды Констан думал про Бруно, то сейчас он пытался справляться с грехом, который неотступно надвигался на него, которому было сложно противостоять. Лицо обдавало жаром. Сердце стучало в ушах. Внутри всё кипело. С каждой новой секундой Констан сдавался. Наконец он пал.

Он дошел до кровати, сдернул с нее темно-коричневое легкое покрывало, достиг настенной полки с фигурками и распятием. Накинул покрывало на образы святых и расправил его, прикрывая и сам крест с мучившимся на нем Спасителем, и полку с незажженной свечой и фарфоровыми статуэтками.

— Прости меня, Господи… — прошептал Констан, разворачиваясь, и вновь отошел к кровати, рядом с которой на стене висело зеркало. Он остановился напротив, склонив корпус вперед, и уперся ладонями в стену по обе стороны своего измученного отражения в раме. На него смотрели глаза каявшегося и глаза алчущего одновременно. Сбиваясь дыханием, Дюмель опустил одну руку и медленно расстегнул брюки. Замешкался и зажмурился, глубоко вздохнув. Когда он вновь открыл глаза, из зеркала на него смотрел уже не он: уверенный и решимый тип, который и кивнул ему.