Седьмая вода - Галина Чередий, Алена Нефедова

Слова не вспоминались, только ощущение, связь, радость долгожданной близости и сокровенное знание, которое, однако, пропало, стоило только вернуться в реальность. И не возвращалось почему-то столько лет, или это я отказывалась позволить себе знать и плодила боль и ошибки? Но, в принципе, это все уже и не так важно. Мама права, прошлое, каким было и каким виделось, ушло навсегда. Мое решение принято даже и без этого последнего откровения. Оно ничего не меняет, только убеждает меня в том, что мой выбор верный.

Услышав взволнованный голос Арсения, я пулей вскочила на последний, самый высокий камень, перекрывающий мне вид на укромный пляжик, где располагался «Грот», тут же обмерла, увидев его. То есть, я со всей отчетливостью понимала, что тут, кроме него, присутствуют еще и Аня, и Леся, вот только в этот самый первый момент они были чем-то вроде белого шума, неясно размытыми тенями на краю восприятия, тогда как Арсений в эти секунды был его центром. В голове разом и пустота, и тысячи как важных мыслей, так и полнейшей чуши. Все в одном запутанном клубке, не разберешь, не расплетешь: и то, как я сейчас, наверное, кошмарно выгляжу, и то, насколько дико по нему скучала, и как мне невыносимо нужно коснуться его сию же секунду, и как мешает какой-то шум, похожий на голоса… Голоса. Меня аж тряхнуло от резкого возвращения в реальность. Я отвела взгляд от Арсения, хоть чувство было такое, словно себя от него вживую отдираю, и глухо поздоровалась в ответ на приветственный вопль Леси.

Если бы меня впоследствии спросили, что именно я запомнила из событий следующих часов, я бы смогла с точностью описать только выражения лица Арсения: сосредоточенное — когда поддерживал рожающую Лесю, несчастное — когда увидел «приветственный поцелуй» младенца акушеркой, резко побледневшее — когда узрел, наконец, сморщенное личико и сизый, плотный жгут пуповины, усталое — когда попивал чай на барной табуретке рядом с комнаткой, где находилась Рыж с малышом, виновато-упрямое — когда хапал воздух в безуспешных попытках ответить Шону, ухмыляющееся — когда вел спотыкающегося отца в комнатку к счастливому семейству… Нет, я, разумеется, помнила, как Анна отвечала на мои вопросы и как смешно переругивалась парочка Федоровых, с улыбками и слезами радости склонившихся над прикрытым пеленкой манюней, но… Но их я смогла бы нарисовать лишь скупыми штрихами, а вот Арсения… Это лицо я нарисую даже с закрытыми глазами: этот упрямо сжатый рот, суровую складку между бровями, раздутые от негодования ноздри, светящиеся счастьем глаза…

Рано утром, после почти что языческого ритуала встречи первого восхода солнца, позевывающий народ засобирался домой. Анна предупредила парочку о предстоящей нелегкой процедуре оформления документов о рождении ребенка в столь непривычных государственной машине условиях, на что Шон, фыркнув и пожав плечами, ответил, мол, и не с такими системами справлялись, и тут прорвутся. Проводив глазами задние габаритные огни машины Федоровых, увозящей их и Аню, я пошла на берег в поисках Арсения. Он сидел в нескольких метрах от кромки прибоя и задумчиво смотрел на волны. Остановилась на минутку, чтобы собраться с мыслями и придать всему, что хочу ему сказать, хоть какое-то подобие порядка. А еще, чтобы просто полюбоваться на него. Сейчас он был уже без своей старой растянутой футболки, в которой я застала его, когда пришла сюда, и его гладкая, залюбленная солнцем кожа, и рельеф сухих мышц были моим соблазном — самым что ни на есть греховным соблазном в чистом виде, которому я не собираюсь больше противостоять ни сейчас и никогда больше. Подойдя ближе, я села так, что наши тела соприкоснулись, и без всяких раздумий положила голову ему на плечо, набирая воздух, чтобы начать такой важный для нас разговор. Арсений сразу повернулся ко мне и прижался губами к макушке, протяжно выдыхая.