На голубом глазу - Элла Чак, Евангелина Глазкова (2022)

– Если узнаю, Костя, что Лину свистнули твои люди ради этого театра, ты сам труп! Запомни! Вот тебе правда!

– Я не трогал Лину. Никто не трогал. Я не знаю, где она, Ев! И запомни, все что ты видишь с момента, когда я поцеловал тебя – правда!

– Целовались! – обрадовался один только Марк этому факту.

Мы с Костей теперь и правда смотрели друг на друга, как прожившие золотую годовщину супруги – с принятием, нежным раздражением и безысходностью куда-то друг ото друга деться. Если бы ни танцовщица Лейла, идущая к нам, наша перепалка не закончилась бы до вылета.

Лейла оказалась ниже меня на голову, коренастой и очень громкой. Ей было больше тридцати пяти, а голос ее звучал с хрипотцой. Она постоянно улыбалась и тянула руки, чтобы прикоснуться к моим рыжим кудрям, по привычке собранным в пучок, и заколотой невидимками космо-челкой.

– Говорит, что ты медная, – перевел Костя с турецкого.

– Ага, ржавая, – согласилась я.

Полет занял час. Всегда бы так. Я дремала в кресле, а Костя с Лейлой переговаривались на турецком. В отражении иллюминатора я видела, как Марк снова рисует, и раскрасневшиеся щеки борт проводницы ответили на вопрос – кого.

Приземлившись в Стамбуле, первым делом я напомнила про пару остановок. Но идти со мной никому не позволила.

Когда я закончила со своими прихотями, за полтора часа мы доехали до населенного пункта, назначавшегося на картах, это был не город, но и не поселок, скорее деревня. Когда-то в этом доме родилась мать Лейлы, но теперь строение пустовало. Хозяева перебрались в Анталию и Стамбул. За домом приглядывал сосед, чьей главной миссией было косить траву с тропинки.

Трава взмывала к небу выше головы – высохшая, шершавая, нашёптывающая зловещими ветрами. Она клонилась колосьями к моим плечам, прогоняя со своей земли, желая хлестко задеть побегами, пока мы пробирались по тропинке к дому.

Именно здесь, внутри травы я ощутила себя чужестранным соцветием. Сахарный тростник похож на сорняк – некрасивый, тугой, дубовый, но это одно и самых экономически важных растений. В его побегах водятся змеи и крысы, а норма выработки в день на плантациях составлял одиннадцать тонн для одного батрака.

Единственная культивируемая орхидея – ваниль – по своей сути сорняк. Растение паразит, которое душит дерево-хозяина, убивая его.

На тропинке в потерянной турецкой деревушке я могла быть орхидеей среди тростника, но именно я представляла для поля опасность. Именно меня побеги пытались прогнать всеми силами из травянистого букета.

Традиционный дом семьи в Турции произвел на меня впечатление и прежде всего – количеством тапочек. Разуваться нужно на пороге, а для каждой комнаты была приготовлена своя пара. В доме было принято сидеть почти на полу – на очень низких кушетках, на разбросанных по ковру подушках. А ковры! Какие это были волшебные ощущения от прикосновений к ним – натуральные, сотканные вручную, никакой синтетики.

Обычно, я покупал себе новый половик на сезон или два. Все они напоминали шкуру плюшевой игрушки – шелковистые, но безумно электризующиеся и скатывающиеся клубочками через год.

Но ковры вокруг… их передают по наследству, их дарят, и скорее всего, берут ковровую ипотеку – зато один раз и на двести лет.

Дом, где мы остановились, принадлежал матери Лейлы – истиной турчанке, чтущей традиции. Лейла торопилась. Она оставила мужчин на кухне, давая поручения (все-таки отец ее был англичанином, и строгие британские леди умели управлять своими сэрами).

Я думала, что Марк сядет точить ножи и вырезать из сковородок пули, а он принялся тереть морковку и чистить ножиком кабачки. Еще и фартук с рюшами повязал.

«И это наша команда борцов за свободу гарема с двумя сотнями выкраденных девушек!»

– Ева, пойдем! – взяла меня за руку Лейла.