Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Жди, поумнеет! — Сан Саныч больно мнёт моё плечо. — Если дурак, то надолго. Не обращай внимания, Птаха, пёс лает, ветер носит. Не знаешь Тюбика? Из него клей так и сочится, тронь или не тронь, дырявый Тюбик. Кого вздумал слушать?! Это девчонкам он умеет лапшу на уши понавесить, они каждый его перл заглатывают. Ты-то — мужик, плюнь и разотри! Разве он чего петрит, разве он о высоких чувствах имеет понятие?! Недоступно. — Сан Саныч отпустил меня.

А я рот разинул. Четыре года вместе, сколько кружек пива вылакали, сколько пинг-понговых шариков потеряли, сколько анекдотов потравили, а я и не предполагал, что Сан Саныч такой… Сам-то я не понимаю, отчего меня колотит всего, как увижу её?! Мне бы только смотреть на неё, а Сан Саныч, глянь-ка, расчухал, что со мной, точнее некуда — «высокие чувства»! Да разве могло бы мне такое прийти в голову — в подъезде?!

Тихо в классе стало после непривычно длинного монолога Сан Саныча. Девчонки уставились на меня, как на ископаемое. Только Рыбка исчезла. Тут я Муську увидел, впервые за два года: в глазах слёзы, губы куда-то делись, безгубое-то лицо у неё — взрослое, не девчоночье. С Муськой у меня вроде как любовь была, целовались с ней на танцах и в подъездах. Смотрит на меня Муська своими мокрыми глазами, не отворачивается, Муська-то за эти два года совсем стала зрелой и совсем некрасивая. Чего мне в ней нравилось? Щёки круглые, как мячики, подбородок — круглый, с ямкой посередине. Неужели, когда целовался, ямка тоже была?! Что-то говорит мне своими глазищами Муська, только я совсем стал к ней слепой и глухой, не прочту, чего это она: обижается — не обижается, сочувствует — не сочувствует, злится — не злится.

Звенит звонок, и нас разносит по местам, потому что математичка у нас — зверь, рявкнет, будь здоров, в преисподнюю провалишься или в поднебесье взлетишь! Математичка убеждена, что в нашей художественной школе главный предмет — математика. Часто повторяет: «Математика будит пространственное воображение, воспитывает способность анализировать, логически мыслить, а без ощущения пространства, без анализа и логики быть художником нельзя!» Кто знает, может, наша Зверюга и права?!

Самое непостижимое заключается в том, что и Зверюгу, и её зовут Антонина Сергеевна. Пошутила природа надо мной. Как хочешь, так и понимай.

Зверюга что-то говорит, громкое, дятлом долбит, а я вдруг прошусь из класса. Не слышу, разрешила ли она, вылетаю и — к учительской, позабыв о драке, о разбитом носе, на третий этаж скачу через три ступеньки. То ли Муськины слёзы в меня влились, то ли Тюбик глаза раскрыл, то ли Сан Саныч своим пониманием стронул во мне что-то, чёрт его знает, только нужно мне её увидеть сейчас, немедленно! Сейчас я всё могу, сейчас я длинный и красивый, как Тюбик, бицепсы и представительность у меня, как у Сан Саныча, а язык подвешен, как у Волечки, я сейчас… скажу… я сейчас… смелый… врываюсь в учительскую.

— Тошенька, горе у тебя большое, но ты потерпи, как-нибудь обойдётся… — Пугаюсь слова «горе» и, не видя от страха ничего, но ощущая — она здесь, зову:

— Антонина Сергеевна, срочно, на минутку.

И она идёт ко мне, Антонина Сергеевна, нет, Тошенька. Вот, оказывается, какое у неё имя настоящее — Тоша. Пячусь задом по пустому коридору, пьянея от её походки, запаха её духов, её дыхания.

Мне повезло, она не на уроке. Она вот она, здесь, идёт ко мне. Лица её не вижу, я слеп, я смел и нахален: я, я вызвал её, и она идёт ко мне. У окна, за которым поздняя весна и запахи сирени, спиной ощущая поддержку и силу этой весны, я говорю, мне кажется, я кричу, а она, видно, плохо слышит или не понимает: склонила голову, в позе напряжение.

— Через месяц… я закончу… восемнадцать… жениться. Я сделаю вас счастливой. Я… вам…