Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Вот что произошло: она взорвала нашу художественную школу вместе с Середой, с клетками скучных уроков. И меня взорвала. Я себя увидел до этого урока: я весь ржавый и закостеневший в стандартности, в ходульных анекдотах и пошленьких песнях. А сейчас — словно огнём промытый, и словно не в классе сижу: я несусь в потоке её света и незнакомой энергии. И я, нет, не я, моя рука, послушная голосу новенькой, сама ведёт по бумаге. Нет, не послушная. Не спросясь меня, она выводит своё.

Вода слилась с небом. Там, где они слились в одном цвете, густо-мышином, в одном влажном потоке, — рваная рана. На чёрно-сером — ярко-красное. Внутри раны облаком в кровавом окаймлении — лицо с крупным ртом, с детскими беззащитными глазами — её, новенькой. Её лицо — спасением на чёрно-сером и кровавом. Откуда это во мне?

А я иду ко дну. Кровавые рыбы ищут свою еду, от водорослей и деревьев, растущих на дне, поднимаются вверх лёгкие красные пузыри воздуха.

Чертовщина какая-то — сижу с закрытыми глазами, а словно цветной фильм смотрю. Краски — яркие. И всюду её лицо: на небе, на дне, на зыбких водорослях и на ветках морских деревьев.

— Мёртвый час, — хохотнул Тюбик. — Лови кайф, смотри кино!

Я вздрогнул от наглого, вызывающего голоса. Двинуть бы его по прыщавой красивой физии, а я не смог даже рта открыть, не то что шевельнуть рукой.

Кровавое на чёрно-сером — тайна. Человек, его тело — тайна. Раньше были нормальные руки-ноги, нормальный живот, который я забивал макаронами и сосисками, нормальная башка, в которой ничего такого не водилось, а теперь… что со мной, что во мне происходит? Я раскалён, как хорошо набитая горящими дровами печка у нас на даче, я горю, как сосновые поленья, потрескивая, и у горла стучит, и в голове стучит. Я не плюгаш, самый низкорослый в классе, я громаден, как Тюбик, наполнен словами и мыслями, как копилка-Волечка, силён, как Сан Саныч, во мне — вода всех морей, рек, озёр, разнотравье всех континентов, и все деревья, и все сказки, которые мне читала мама, и вспыхивают картины, одна, вторая, третья. Откуда это во мне? Где, в каком органе это рождается?

— Урок окончен. Завтра принесите, пожалуйста, наброски. Только найдите своё… цвет, складку в горе, забитую снегом, пену в стремительно несущейся с горы воде… чтобы я ощутила запах этой воды, свежести. В детстве краски яркие… — Она замолчала, сказала суше, чем прежде: — Вспомните себя детьми. — Её голос едва слышен, но гремит: — Самая дерзкая композиция… самый неожиданный колорит…

Перемена стучит, кричит, несётся — я сижу истуканом. Новенькую окружили. Тюбик приглашает её в ресторан и на свидание. Сан Саныч шипит «Заткнись, чего хамишь?» и оттирает Тюбика от новенькой. Волечка, закатывая глазки, поёт дифирамбы: не было сроду таких уроков, да никто никогда с ними так не говорил, да ничего подобного он, Волечка, не испытывал никогда. Девчонки кудахчут, как куры, вторя Волечке. А я, как последний дурак, как соломой набитое чучело, промоченное дождём, обвис на стуле бездейственный, не умея оградить её от суетливой пошлости, сказать, что она зря старается, что не в коня корм, не в коня! Я не могу ничем помочь ни ей, ни себе, потому что вижу её улыбку юродивой, не замечающей, что над ней издеваются, что ей льстят. Её лучащийся, щедрый, уже любящий нас взгляд, её монашеский, слишком строгий для такой молодой костюм… я не могу ничем ей помочь, потому что с этого урока, с этого раскинувшегося на целую вечность часа я стал глуп и беспомощен.