Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

Мотоциклы потрещали, один развернулся в обратную сторону, остальные остановились у колодезного журавля, три немца встали настороже, держа наизготовку автоматы и поглядывая по сторонам, остальные лопоча что-то и громко смеясь, начали черпать воду. Прозвучала короткая автоматная очередь, они встрепенулись, но тот, кто стрелял, что-то пролаял им, и немцы дружно загоготали.

— Неподалеку в пыли лежала убитая курица, не вовремя вздумавшая перебежать улицу. Немец подобрал курицу и, оглядываясь, увидел во дворе у Лисовых ещё двух — опять короткая очередь, и шагнувший прямо через забор немец, довольно скалясь, поднял куриц в воздух.

— Гады, аспиды проклятые, — бессильно сжимая кулаки, шептала Марфа Лисова, — штоб вам подавиться!!

На въезде в деревню нарастал шум, и вскоре по улице непрерывным потоком потянулись машины с весело скалящимися и гогочущими, явно довольными жизнью немцами.

— Да, — смотревший из-за занавески на улицу дед Ефим горестно вздохнул, — нелегко нашим будет такую махину перешибить, но ещё Суворов говаривал, што русские прусских всегда бивали, ох нарвётеся на пердячую косточку, — погрозил он мосластым кулаком.

— Ты, старый, язык-то придёрживай, не ровен час, — пробурчала посмурневшая и испуганно крестящаяся баба Маня.

— Эти скрозь едуть, знать, опять где-то наши отступили. А скоро и хозяева заявются, эхх, Ё… грозилися, хвалилися, малой-де кровью обойдемся, пол России уже гады захватили, поди. На Москву, знать, рвутся, но ничё, ничё, сладим с супостатом, вот увидишь, старая — ежли доживём мы с тобой — будет, будет на нашей улице праздник!!

А немцы все перли и пёрли. Пыль, поднятая машинами, висела в воздухе, из деревенских почти никто не показывался, все испуганно сидели по хатам. И каково же было негодование деда, когда он увидел в окно, (всегда говорил, что хата его стоит на стратегически важном месте) что к правлению, расположенному немного подальше от дедова дома, на противоположной стороне, как-то испуганно озираясь, движется несколько человек.

— Это ж… Ох, ты ж, сучонок пакостный! — Дед зашипел и плюнул на пол, — ах ты ж, харя твоя мерзкая! Мань глянь, какая змея у нас в деревне пригретая была?

Еремец и вечно больной, не вылазящий из районной больницы — Ванька Гущев, их женки и первая, после Слепнихи, сплетница деревни Агашка, подобострастно как-то кланялись вышедшему из притормозившей машины офицеру и что-то говорили, преподнося хлеб-соль.

— Суки! — дед аж вскочил, — от каго надо было в тундру какую ссылать! Больной-то, смотри, здоровее всех оказался.

К «делегации» меж тем подтянулись еще какие-то людишки. Вглядевшись, дед ахнул:

— Собирайтесь беси, черти уже здеся! Глянь, Мань, и Бунчук объявился, ай, ай, поганец, живёхонек, жаль, жаль, не добил, знать, его в тот раз Никодимушка-то. Все-то думали, что издох, Никитич не доглядел тогда… да… вона как всё завернулося… бяяда!!

Бунчук меж тем, яростно жестикулируя, что-то объяснял на пальцах немцу. Тот пожимал плечами, видно, не понимая о чем речь. Тогда угодливо согнувшись, и что-то сказав, Бунчук побежал к дому Ефима.

— Ах, сволочь, вспомнил про меня. Мань, я совсем больной! — дед шустро залез на печь, скинул рубаху и порты, прикрылся лоскутным одеялом.

Громко стукнув в дверь, Бунчук ввалился в хату. — Здорово, Мань, где Ефимка? С красными не убёг?

— Ты, Викешка, чаго себе позволяешь, а? Ты каго пришел позорить, а? — завелась баба Маня.

— Тихо, тихо, ну чаго ты? — тут же пошел на попятную Бунчук, доводился он дальней роднёй по матери бабе Мане, а в деревне свято соблюдали традиции родства, знали и помогали всем сродственникам. Викешка приходился бабе Мане каким-то многоюродным, но племянником.

— Ты забыл, как я тебя, заразу, после полыньи-то лечила? — Разошедшаяся баба Маня наступала на Викешку. — Матка твоя, не дожила до такога позору, сын родню поносить?

— Все, все, прости, Мария Северьяновна, одичал я в лесах-то, где Ефим Никитич?