Гринька, уже прилично понимавший немецкий язык — сказалось общение с Гансом, который все также приходил до Стьеша, автоматически перевел:

— Проклятье, война… а-а-а, проклятая война. Спасибо, дяденька.

Еда мгновенно исчезла у него за пазухой. Все ближе подступал лес, а Василь начал подкашливать, пришлось отскочить в глубокую лужу, когда из-за поворота выехала большая колонна машин, и отойти было совсем некуда, топкое место — вот и подпростыл ребенок в худых чоботах.

Уже к вечеру Гринька почуял неладное — Василь еле шел, спотыкался, на щеках появились яркие красные пятна. Дотронувшись до него Гринька сообразил, что младшой простудился и заболел.

— Василь, мы шчас это, — он посадил братика на сухой пенек, а сам захлопотал.

Под большой раскидистой елкой, на прошлогодней опавшей хвое устроил лежку, затащил туда братика и крепко-крепко обняв его, шепнул в ухо:

— Спи, младшой. Выздоравливай! Всю ночь Грине было жарко от Василя, а ранним утром, когда Гриня попытался его растормошить, он не реагировал. Гриня обнимал его, пытался кричать ему в ухо — бесполезно, и стало понятно, что до Леша они не дойдут, сил нести Василя у Грини не хватит, заплакал неунывающий Крутов, Никодимов по уличному. А потом он уже просто скулил, как потерявшийся щенок.

Иван рано утром, едва рассвело, опять пошел по лесу, надеясь по росе увидеть чьи-то следы. Ничего, только распевались, радуясь появившемуся солнышку, птицы, да резко выскочил из под ног и рванул вперед зайчишка. Иван по привычке сделал круг и внезапно ему почудился скулеж. Он прислушался… нет, не показалось, где-то скулил щенок? Волчонок?

Иван осторожно пошел на звук, не по наслышке зная, что может сделать мать-волчица, если тронуть её детеныша. И подходя ближе понял — плачет, а вернее, скулит ребенок.

Осторожно подойдя к елке, увидел двух пацанят, замурзанных, одетых в какое-то рваное тряпье. — Ох, ты! Один явно больной, не напугать бы! Варя? Точно! — Иван рванул бегом, по прямой тут было совсем недалеко.

Влетев на поляну, увидел Варю хлопочущую у небольшого костерка разведенного ранней пташкой — Толиком.

— Варя, — едва переводя дыхание, сказал Иван, — давай бегом, я найденышей нашел, маленьких, оборванных, один явно температурит, а второй уже даже не ревет, скулит! Я побоялся его испугать, а ты женщина!

Варя вскинулась:

— Толь, доваривай! Пошли скорее!!

Гриня уже охрип скулить, из горла вырывались лишь хрипящие звуки, и внезапно, нижнюю ветку их убежища кто-то приподнял, и послышался женский голос:

— Это кто здесь так жалобно плачет? Ой, мальчики, а я думала волчонок. Что ты, маленький, плачешь так горько? Давай-ка вылазь ко мне, а я твоего… братика, да? Братика возьму.

Тетенька, одетая как-то не местному, в какую-то странную одежду, ловко залезла под елку, взяла на руки Василя и охнув:

— Маленький, да ты весь горишь! — шумнула кому-то.

— Иван, принимай малыша, осторожнее, он без сознания!

Гриня, всхлипывая, вылез из под елки и, на миг ослепнув от яркого солнца, проморгавшись, опять удивился. Мужик, хороший такой на вид, осторожно держал Василя, а тетка, вылезшая из под елки, опять удивила: на ней были темно-синие штаны с карманами на заду и чудная куртка. Гриня насторожился — в штанах он до этого видел только немку, которая работала в Радневе в комендатуре и тоже носила штаны, только другие, галихфешные. Мужик же был одет в какую-то пятнистую одёжу, стоял возле куста, и виделось только его лицо.

— А вы хто? Немцы?

— С чего ты взял? — удивился мужик.

Его перебила тетка:

— Вань, у ребенка явно за сорок, давай бегом на поляну!

Ваня рванул трусцой, а тетка, взяв Гриньку за руку, потащила его следом:

— Давай, малыш, постарайся дойти, тут недалеко — братика надо спасать!

Гринька едва поспевал за ней — ослаб от слез и не ел со вчерашнего дня.