Бабочка на огонь - Елена Аверьянова (2005)

Такие ресницы можно было гладить всеми пальчиками по очереди целый день и целую ночь, но Катюша никогда этого не делала — боялась дотронуться до «святыни». Зато смотреть на них она могла бесконечно долго, как на картину какого-нибудь Рафаэля Санти — трепетность чувств была та же, или Леонардо да Винчи — тот не только мадонн рисовал, но и античных мужиков.

Ее Славик был лучше. А не здоровалась она с ним в завтрак, обед и ужин, как он хотел, не говорила ему: «Доброе утро-день-вечер-ночь», потому, что Славик, как и бабушка, как и тетя Зина, как еще два-три человека, с которыми Катюша была знакома, был «свой», родной, его она и так любила утро-день-вечер-ночь. Зачем же портить словами — совершенно бледными и невыразительными — чувства? Ну и, конечно, немела она в присутствии Славика все пять лет их совместной жизни. Молчала, потому что так ей было легче, комфортнее со своего стула на кухне в углу любоваться мужниным совершенством.

— Это сосед мой нарисовал. Сын тети Дуси — Сережа. Помнишь его?

Лучшая бабушкина подруга тетя Зина, отвечая на вопрос Катюши, засеменила к желанной гостье, как и положено «своему человеку», торопливо и радостно. На ее маленьком морщинистом лице Катюша заметила невысказанную тревогу — «Как ты себя чувствуешь, девочка, после смерти бабушки?» Катюша вздохнула (понятно как) и порадовалась за тетю Зину и за себя. Хорошо, что бабушкина подруга из Катюшиной телеграммы уже знает о смерти Катерины Ивановны Зиминой, пережила эту смерть, отплакала в подушку, отмолилась в церкви за упокой души рабы божьей, что Катюше, тоже уже не надо — обухом по голове — сообщать страшную весть сейчас, когда на лице тети Зины — радость встречи.

Весь день прошел в приятных хлопотах. Тетя Зина принялась печь пироги, Катюша ей помогала. Говорили они обо всем — о погоде этим летом, об урожае, который обещает быть богатым на яблоки и картошку, вспоминали бабушку — все больше веселое и хорошее, под вечер выпили по рюмашке, всплакнули, поели пирожков с капустой и свежей клубникой, спать хотели лечь рано.

Под вечер заявилась к ним на огонек соседка Дуся, возраста немного старше Катюши, пожаловалась им обеим на милицию, которая забрала ее двадцатилетнего сына Сережу в КПЗ, а что с ним делать дальше — не знает, потому как у ее Сережки и справка есть, что он — глухонемой и даун. О страшном диагнозе Дуся говорила привычно — не стыдясь и не боясь людей. За двадцать лет горя, вызванного рождением неполноценного ребенка, она свыклась и с болезнью, и со стыдом, и со страхом. Только жалость к сыну не проходила — как защемила двадцать лет назад сердце матери, так и не отпускала его больше. Жалость и любовь к сыну сподвигли Дусю на поездку в Москву к генеральному прокурору. Жалость и любовь говорили ей — не мог сын такого сделать. Прокурор ее и огорчил, и успокоил.

— Все улики против вашего сына есть, — запивая пирожок чаем, пересказывала сейчас Дуся слова главного обвинителя страны. — И на топоре — его пальцы, и в саду он в это время работал, да он и сам не отпирался — молчал. А молчание, как известно, знак согласия.

— А я ему объясняю, — взялась за второй пирожок соседка. — Молчал Сережа, потому что с рождения немой и глухой. Как же у вас это в деле не записано? Непорядок, говорю. А где один непорядок есть, там и до другого недалеко. На топоре отпечатки его пальцев? Верно, есть. А чем же ему деревья было рубить в саду у этого режиссера? Наняли его, он со своим инструментом и пришел. Отвлекся на минутку, а тут топор кто-то и свистнул у него. А кто свистнул, милиция искать не хочет.

— Ну а прокурор что тебе ответил? — сочувственно спросила тетя Зина.

Дуся вздохнула.