Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

И тут только Устинья обратила внимание на оцинкованную детскую ванночку возле заснеженного окна. Ванночка была совершенно новая — ее, насколько помнила Устинья, раньше в доме не было, — до краев налитая превратившейся в один кусок льда водой. Там, внутри этого льда, что-то было. Устинья приблизилась к ванночке и онемела от ужаса: сморщенный красный младенец месяцев пяти, не больше, лежал на спине, расставив короткие — по локоть — ручонки, из которых росли по два пальца. Ноги младенца плотно срослись между собой, заканчиваясь одной большой ступней, вместо пипки — третье яичко. Но больше всего Устинью поразило лицо младенца — вода была прозрачная и застыла ровно, как рыбное заливное на фарфоровом блюде — вместо носа она увидела две большие круглые дырочки, рот выглядывал из-под правого уха, глаз не было вообще. Устинья стояла, не в силах отвести взгляда от этого маленького уродца и чувствовала, как шевелятся от ужаса волосы. В голове мелькнула страшная догадка. Она бросилась к кровати, сдернула с Наты одеяло. Живот Наты был разверзнут на две половины и набит сеном. Тело было чистым — ни капли крови. Ната лежала на белоснежной простыне и вся в окружении бумажных роз. Розами была обвита и спинка кровати, и ножки стола и табуреток.

Устинья схватилась за голову и, падая, больно ударилась о край оцинкованной ванночки. Голова наполнилась странным шумом, напомнившим звон церковных колоколов. Она увидела лица Толи и Маши, только это был не Толя, а ее Ян с Толиным лицом, потом над ней наклонился Анджей… «Я здесь замерзну, — работало сознание. — Нужно встать… Нужно во что бы то ни стало встать и бежать из этого склепа. Бежать…»

Устинья с большим трудом открыла глаза. Над ней бешено крутился потолок. Очень хотелось спать, она знала, что у нее сотрясение мозга. «Вставай, вставай! — приказывала она себе. — Немедленно. Бери спички, керосин и поджигай этот дом изнутри. Да так, чтобы пожар не смогли потушить. Все должно сгореть дотла. Дотла».

Превозмогая страшную сонливость, Устинья встала, шатаясь, вышла в коридор. Обошла все комнаты. Дольше всего задержалась в своей — окнами на север, на ковш Большой Медведицы. Вспомнила… Только это воспоминание, хоть оно и было связано с Анджеем, оказалось дорого ей не этим, а тем, что имело отношение к отрезку ее собственной жизни, которым она очень дорожила. Она любила себя прежней Юстиной-Устиньей, еще не разочарованной, а преданной душой и телом Анджею…

Голова кружилась, и от этого все вокруг казалось нереальным, точно происходившим не с ней. Из окна мансарды видна покрытая льдом и снегом река, белый, словно седой, лес… В лампе полно керосина… На улице смеркается… Сумерки похожи на чернила, какими пишет Машка… В доме уже давно никто не живет, но кто-то постоянно приходит… Пошел снег — это очень хорошо, снег заметет следы…

Устинья перекрестила все углы этого странного, страшного и столь дорогого ее сердцу дома. Спустилась в подвал. Она не верила ни в домовых, ни в привидения, но ей почудилось мельтешение бледных теней в темном подвале и легкий шорох, похожий на шелест степных трав на ветру. В подвале она нашла еще одну керосиновую лампу и полную жестянку с керосином. Эту лампу она поставила на табуретку, которую взгромоздила на стол — один из костров должен разгореться прямо под полом Натиной каморки — Шанхая — склепа.