Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

— Клянусь твоим здоровьем, дорогая моя коречка, что Толя обязательно придет. — И добавила как можно уверенней: — Сегодня.

Лицо Маши слегка оживилось, даже щеки вспыхнули.

— Я верю тебе, — прошептала она. — Только скорей бы он пришел.

Устинья достала из сумки бутерброды, термос с горячим какао, но не осмелилась предложить Маше выпить хотя бы глоточек какао — та посмотрела на нее с таким страхом, словно Устинья собралась ее ударить. Устинья поспешила спрятать все назад в сумку и громко щелкнула замком.

Из-за поворота ведущей к морю аллеи вынырнула фигура в черном и длинном. Маша напряглась, вся подалась вперед и вдруг, рывком сорвавшись с места, бросилась навстречу человеку в черном.

Устинья видела, что он тоже ускорил шаги. Они стремительно приближались навстречу друг другу. И разом остановились на расстоянии примерно с метр друг от друга.

Устинья видела лица обоих — и Толя, и Маша стояли к ней в профиль. Толино было бледно, и он смотрел не на Машу, а себе под ноги. Машино же пылало как только что распустившийся дикий мак, и она не сводила глаз с лица Толи. Она что-то говорила ему, и если бы не чайки, раскричавшиеся вдруг над вынесенной на берег большой мертвой рыбиной, она, быть может, и услышала бы отдельные слова, потому что Маша говорила громко. Она что-то спрашивала у Толи, а он в ответ тряс головой. «Вырос, — отметила Устинья. — И очень возмужал. Волосы сильно потемнели. — Она вздохнула. — Жалко. Очень жалко. Красивый парень…»

Потом они медленно, держась на значительном расстоянии друг от друга, направились в сторону Устиньи. До нее долетел конец Машиной фразы: «… и мы поедем».

— Здравствуйте, тетушка Устинья, благословит вас Господь, — сказал Толя и, перекрестившись, сложил ладони домиком возле груди. Устинья обратила внимание на большие темные круги под его глазами и обострившиеся скулы.

Она молча обняла его, похлопала ладонью по спине. И шепнула в самое ухо:

— Я боюсь за Машу.

Кажется, он кивнул головой или же Устинье так показалось.

— Устинья, он голодный — он пришел к нам вместо трапезы. Скорей же, скорей доставай свои бутерброды.

— Нет, я не буду есть, — тихо, но решительно заявил Толя. — После того, как я получил твою записку, я дал клятву Богу, что не буду прикасаться к пище три дня.

— Значит, я… грех, да? — Устинья видела, что у Маши дрожат губы, а глаза полны непролитых слез. — Я… исчадье ада, я… Устинья, ты помнишь слова Екклесиаста: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею…»

— Успокойся, коречка. Толя совсем не то хотел сказать. Правда же, Толя?

— Тетушка Устинья, я раз и навсегда выбрал для себя дорогу. И эта дорога ведет к Богу. Я очень люблю вас, Машу и буду за вас денно и нощно молиться. А сейчас мне пора к вечерней молитве. Прощайте и не поминайте меня дурным словом.

— Постой! Я не отпущу тебя! Не отпущу! Вот посмотришь — не отпущу! Ты знаешь, кто я тебе? Я твоя сестра, потому что Соломин и твой отец тоже. Твой родной отец. Тебе это понятно? Мне он отчим, хоть я и люблю его как родного отца, но тебе он самый настоящий отец. Самый родной на свете. Устинья, скажи хоть ты ему, что это так.

Устинья молча смотрела на Толю, который, сохранив прежнее выражение покорности и печали на своем бледном лице, как-то странно блеснул глазами из-под длинных опущенных ресниц.

— Да. Бабушка всегда мне говорила, что мой отец жив и обязательно меня найдет. Я очень рад, что отца не убили на войне. Я и за него буду молиться. Прощайте.

И он повернулся, чтоб идти.