В ловушке любви - Франсуаза Саган (1994)

Я была одна, лишенная привычного, постоянного контакта с Аланом, ставшим для меня чем-то вроде кровосмесительного акта. Я снова была «я, мне, мое», а не «мы». О, каким ужасным стало для нас это «мы». А что же стало с ним — палачом или жертвой, какая разница? Во всяком случае партнером этих дьявольских, губительных и неотразимых регтаймов последних лет. Хотя в глубине души я казалась самой себе одиноким цветком на танцевальной дорожке, а не женщиной, лишившейся мужа. По правде говоря, мы с Аланом много танцевали, в различных темпах и разных ситуациях. Устав до изнеможения, мы все же были в состоянии вместе делить таймауты страсти, и лишь только ревность, с которой он ничего не мог поделать, сделала нашу любовь невозможной. Можно назвать это болезнью, пусть, но теперь он остался один, и некому было составить ему компанию, бросая вязанки воспоминаний, страданий и надежд в тот ужасный или прекрасный костер, что называется любовью. И именно поэтому я мирилась со всем этим так долго, а на автостраде не могла отделаться от ощущения чувства вины. Я была виновата в том, что не могла любить его дольше. Я была виновата в безразличии, и слово это вызывало во мне ужас. Я знала, что именно оно — безразличие — было главным джокером в интимных отношениях, и ненавидела его. Я восхищалась безумством, постоянством, бескорыстием и даже в некотором смысле верностью. Мне понадобилось немало лет, чтобы прийти к ним от беззастенчивости и цинизма. И как бы там ни было, но я прошла эту дорогу, и если бы не моя природная ненависть к несчастьям и страданиям, то я никогда бы не оставила Алана.

Замок Юлиуса А. Крама был в своем роде выдающимся строением. Построенный в форме подковы из массивных каменных блоков, он был снабжен бойницами, подъемными мостами и обставлен мебелью в стиле Людовика XIII. Учитывая огромное состояние Юлиуса, вполне можно было допустить, что эта мебель подлинная. Несколько оленьих голов у входа придавали первому этажу мрачный вид. Каменная лестница с перилами из кованого железа вела на верхние этажи. Как бы уступая современным требованиям моды, дворецкий был одет в белую куртку, хотя я бы нарядила его в камзол. Он стал искать мой чемодан, естественно, не нашел и извинился. Юлиус нервно три-четыре раза спросил дворецкого, все ли в порядке, и, не дожидаясь ответа, провел меня в гостиную. И чего тут только не было! Кожаные диваны, полки с книгами, шкуры зверей и огромный камин, в котором поспешили разжечь огонь, сразу заигравший веселыми языками пламени. Но если присмотреться, то чего-то все же не хватало — наверное, собаки. Я спросила у Юлиуса, нет ли у него пса, и он ответил, что, конечно, есть и не один. Как и положено, они находились на псарне, и Юлиус обещал мне показать их завтра утром. Сейчас это уже не имело смысла, ибо становилось темно. У него были легавые, терьеры, лабрадоры и другие породы.

Я не могу сказать, что не слушала его, потому что отвечала. Только человек, слушавший и что-то отвечавший ему, не был мной. Мной, в том смысле, в каком я привыкла ощущать себя. Пришел дворецкий и предложил нам выпить. Я набросилась на водку и выпила рюмку одним махом. Юлиус с беспокойством взглянул на меня и заметил, что вот уже тридцать лет, как пьет только томатный сок. Один из его дядьев, да и отец умерли от цирроза печени. Короче, это была семейная болезнь, и Юлиус хотел избежать ее. Я слегка кивнула в ответ, русский эликсир придал мне смелости, и я задала наконец ему вопрос, который не давал мне покоя:

— Как это случилось, что вы приехали ко мне сегодня?

— Когда вы не пришли на свидание — на наше второе свидание, — начал Юлиус, — я очень удивился.

Я поудобнее устроилась на кожаном диване, не понимая, что могло его удивить в моем отказе. Или, может быть, сильные мира сего не привыкли к осечкам.

— Я был очень удивлен, — продолжал Юлиус, — потому что у меня осталось очень живое и теплое воспоминание о нашей с вами встрече в Салине.