Яблоневый цвет - Jaira D (2018)

Отвори чертоги ночи

И средь звезд, во мгле горящих,

Пробуди владычиц спящих!

Тени меж яблонь хороводы повели, проблески замелькали — будто море звездное на землю опустилось да заволновалось. Ворожея рукой вокруг себя повела, разгладила полотно-небосвод, да объятия раскрыла, будто приглашая кого-то. Зашуршали браслеты-кольца на запястьях, роняя серебристые искры с рун. Вторила тьма призыву: взвихрила пыль да пепел кострища, средь деревьев развеянные, подняла до росту человеческого и вылепила дев белых в таких же точно одеяниях, как ворожея. Идут призванные полуночницы, а трава под ногами не приминается; живые, вздыхают, а грудь от дыхания не вздымается. Глаза морозные, жемчужные — слепые, а головой девицы в стороны поводят — всё видят. Поклонилась им Радмила в пояс, молвила:

— Прощения прошу за сон ваш нарушенный. Отдых заслужили вы за стражу свою, но без помощи вашей мне не справиться. Одной силы-реки не удержать, а иначе никак землю оскверненную не очистить.

Голоса — ветра шепот, слова — дождя песня. Говорят ворожеи все единым гласом, но каждая по-своему головой кивает, рукой взмахнет, качнется.

— Край этот наш покой хранит, и коли замки усыпальниц сорваны, надобно вернуть их. Как при жизни нашей яблоневый цвет горел, так и после смерти вопреки всем напастям пламенеть должен.

Встали перед садами призраки, аккурат на границе самой. Руки над землей простерли, шепча никому неведомые заклинания.

Показалось крестьянам, будто вовсе свет во всем мире померк. Холодом от земли повеяло, будто от воды студеной. Пар ли, туман ли — затянуло всё саваном сизым, под которым сияющие жилы расползлись, ни дать ни взять — сияние северное. Глаз не оторвать. Но что-то подсказывало: дотронешься — сгинешь. Северин, за яблоневым стволом укрывшийся, пошевелиться боится — змейки светящиеся у самых ног снуют. Баюн же смирно на плечах сидит, даже хвостом не дергает. Только это парня и успокаивает.

Сила, из недр глубоких призванная, внимала ворожеям, слушалась и Радмилу, и полуночниц, и там, где не хватало узоров-жил, сплетала новые кружева, такие яркие, что не будь завесы туманной — ослепли бы все.

Гул далекий где-то внизу разносится, будто сама землица гневается, а ни звука не слышно, только чудится, что вот-вот под ногами почва всколыхнется, будто кто под ней столпы, твердыню подпирающие, ворочает. Могучи древние силы, страхи старые, давным-давно в людские души заложенные, пробуждают. Не смеет никто из народа шелохнуться, словно силы эти враз жизнь забрать могут.

Расцветают кружева-паутинки, переливаются, мерцают. Не то морозный узор, не то высвеченные луной радужной тени от цветущих яблоневых крон… Помнит эти узоры Северин — жизнь его в кошмаре том, из которого Радмила освободила, они хранили. Спокойно и легко на душе стало от этой мысли, будто и не было никогда никаких бед.

Вместе с мглой сияние исчезло, растаяло, как первый снег. Свет звездный рассеял призраков, будто и не было никого, а меж лепестков белых звездочки-росинки засветились — благодать в Белокрай вернулась.

Еще не успело эхо заговоров замолчать, как из-за берез плач послышался, на младенческий похожий, но что-то не так с ним было. И не стонет, и не зовет — будто песни какой подражает, приманивает.

Радмила вперед всех к лесу вышла, показав белокрайцам рябины перед собой держать. Иначе люди стали на ворожею смотреть. И шаги ее уже не казались робкими да мышиными — то была танцующая поступь всеведающей ведьмы.

— Голуба, — от строгого голоса ворожеи девушка вздрогнула, но шагу к Радмиле не ступила. — Голуба! Твое дитя — тебе и убаюкивать.

От травы высокой голуба взгляда не отрывала, побледнела вся, губы пересохли. Деревенские всё перешептывались нетерпеливо. Слухам по деревне разойтись — что сухостою вспыхнуть.