Полиция памяти - Ёко Огава (1994)

Что говорить, процедура и правда мудреная. С первого раза не запомнишь, как ни старайся, с тревогой подумала я. Да и в глазах остальных учениц уловила такое же беспокойство. Но его пальцы продолжали действовать — уверенно и безошибочно.

— Ну, вот и готово! — объявил он и застучал для проверки по клавишам. Бодро подскакивая с каждым ударом, лента начала проматываться с одной катушки на другую, и весь класс дружно выдохнул с облегчением.

— Все понятно? — спросил он, уперев руки в бедра. Чистые руки — без малейшего пятнышка масла или чернил. С неизменно красивыми пальцами.

Увы! До самого конца учебы я так и не наловчилась заряжать проклятую ленту. Как ни старалась, черную змейку заклинивало на первом же предложении, и буквы не хотели печататься хоть убей. И на каждом очередном занятии я дрожала от страха: а вдруг моя лента закончится — что же я буду делать?

Теперь-то, конечно, дело другое. Теперь я выполняю эту операцию и быстрее, и аккуратнее даже его самого. А с тех пор, как стала пользоваться машинкой вместо пропавшего голоса, вставляю новую ленту каждые три дня. Все старые катушки, скопившиеся за этот срок, я бережно сохраняю. Почему-то мне кажется, чем чаще я буду разглядывать отпечатки букв на старых лентах — ну, или хотя бы поглаживать их кончиками пальцев, — тем скорее мой голос вернется ко мне…

Дописав до этих пор, я показала текст редактору R. Уже теперь рукопись получалась довольно увесистой, и, чтобы не вынуждать меня таскаться с нею в издательство, он наведался ко мне сам.

Никуда не торопясь, мы обсуждали строчку за строчкой. Спорили, нужна такая-то фраза или нет. Исправляли отдельные слова — «тетрадь» на «блокнот», «вино» на «фруктовую наливку», «взор» на «взгляд» и так далее. Иногда вставляли недостающее предложение, а иногда выкидывали целый абзац.

Редактор R, сидя на диване, спокойно читал текст. Задумчиво, без малейшего нажима поглаживал каждую страницу в левом нижнем уголке, готовясь перевернуть. С моими рукописями он всегда обращается очень бережно. Замечая это, я всякий раз напрягаюсь: да неужели моя писанина достойна столь пристального внимания?

— Ну, что… Может, на этом сегодня прервемся? — проговорил он.

Мы закончили работу. Редактор вынул из кармана сигареты и зажигалку, я собрала все страницы с пометками в отдельную стопочку и зажала их скрепкой.

— Не хотите ли еще чаю?

— Если можно, покрепче, — согласился он.

— Да, конечно.

Я отправилась на кухню, нарезала на ломтики кастеллу[7], разлила по чашкам чай и принесла всё в комнату.

— Это твоя мама? — спросил он, разглядывая фотографию на каминной полке.

— Да.

— Красивая. Вы с ней очень похожи…

— Ну что вы! Как часто повторял папа, у меня от мамы разве что ровные зубы.

— Красивые зубы очень важны!

— У мамы в мастерской, на верстаке, всегда лежал газетный кулек с сушеными трепангами. И она постоянно грызла их, пока работала. А когда я начинала хныкать в своем манежике, совала мне кусочки трепанга прямо в беззубый рот, и я замолкала. До сих пор вспоминаю тот вкус — вперемешку с запахами гипса и опилок. Ужасно терпкая гадость!

R поправил очки на носу и, улыбнувшись, опустил взгляд.

В наступившей паузе мы молча поедаем кастеллу. Всякий раз, встречаясь с глазу на глаз, мы оба плохо понимаем, о чем еще говорить, когда заканчиваем обсуждать мою рукопись. Это вовсе не напрягает, напротив — его мирное дыхание окутывает меня, как уютное одеяло. Хотя я знаю редактора R исключительно как человека, который вычитывает мои рукописи. Где он родился и вырос, с кем живет сейчас, как проводит выходные, что за женщины ему по душе, за какую бейсбольную команду болеет — ничего из этого мне не известно. Когда мы вдвоем, мы просто читаем мои рукописи, и все.

— А здесь у тебя осталось много работ твоей мамы? — спрашивает он, намолчавшись досыта.