Амнезия - Сэм Тэйлор (2008)

Я кивнул, пытаясь унять слезы. Она отвернулась и пошла вдоль платформы. Несколько секунд я смотрел ей вслед, сознавая, что никогда больше ее не увижу. Но когда Анжелина прошла сквозь калитку, я не выдержал. Я кинулся за ней, выкрикивая ее имя. Она шагнула назад, наклонилась и что-то шепнула мне на ухо. В это мгновение раздался паровозный гудок, и часть фразы потонула в шуме. Сколько раз я пытался мысленно вернуть этот миг и расслышать фразу целиком: «Ты… мне дорог…»

В минуты безудержного оптимизма я верю, что Анжелина произнесла: «Ты очень мне дорог», впадая в депрессию, слышу: «Ты больше мне не дорог». Но теперь, когда с нашей последней встречи прошли месяцы, я почти уверен, что она произнесла самые ужасные на свете слова. Слова, наполнившие меня сожалениями о несбывшемся, слова, открывшие рану, которой не суждено исцелиться. Сегодня я знаю, что Анжелина сказала: «Ты был мне очень дорог».

Прошлой ночью она снова приснилась мне. О, этот дивный сон! Обычно сны об Анжелине были ужасны: она или исчезала в толпе, а я тщетно пытался догнать ее; или смотрела на меня с ненавистью и холодным презрением; или того хуже, обнималась с другим. Но этот сон был совсем иным. Словно напоследок Анжелина по-дружески заглянула ко мне, чтобы прекратить мои муки, утихомирить бурные воды, заставить меня вспомнить о мгновениях счастья, которые мы испытали вместе. Во сне мы поднимаемся в кабине фуникулера к вершине заснеженной горы. Кроме нас в кабине еще много людей, но мы смотрим только друг на друга. Мы словно заключены в громадный пузырь: тесно прижавшись друг к другу, сидим на узкой кожаной скамье, ее нога трется о мою, голова склонилась на плечо, и Анжелина что-то радостно и доверчиво щебечет мне в ухо, а за окном проплывают заснеженные пики и облака. В облака мы и поднимаемся, все выше и выше, пока не оказываемся в кабине вдвоем, а вокруг нас только снежная белизна.

Я не верю в Небеса, но, проснувшись утром, я решил, что узрел Рай, посмертное существование, вечный сон, в котором надежды и страхи слились воедино и больше не тревожат душу. Рассудок твердит мне, что после того, как мозг перестанет функционировать, эта благость исчезнет. Но если мне будет позволено после смерти провести с Анжелиной пару минут в кабине фуникулера, я готов променять эту возможность на годы бесцельного существования в этом пересохшем, жестком мире, где больше нет Анжелины, а есть только неутихающая сердечная боль. До того как мне приснился этот сон, я сомневался. Теперь я готов. Я уже не боюсь. Осталось лишь дописать последнюю главу.

После того как Анжелина исчезла в вагоне и я видел, как поезд медленно отходит от станции, расплющивая колесами мое бедное сердце, я долго бродил по улицам словно в тумане. Выпил несколько пинт — не много, только чтобы приглушить боль. Наверное, я уснул, не дойдя до порога. Не помню. Зато отчетливо помню, как незадолго перед рассветом купил буханку хлеба и краем уха слышал, как в булочной женщины обсуждали «это ужасное крушение поезда», случившееся прошлым вечером. Я сразу понял, что это был ее поезд, что Анжелина мертва. Прижимая к груди еще теплую буханку, я отправился в Риджентс-парк, намереваясь съесть ее, ибо умирал с голоду, но, подойдя к кафе, где мы впервые разговаривали с Анжелиной, увидел в пруду уточек и решил скормить хлеб им. Принести жертву.

Стоя у тихих темных вод, кроша хлеб и пуская его по воде к белой арке посреди пруда, я внезапно понял, что все кончено. Отныне я остался единственным живым свидетелем трагедии и той благости, что ей предшествовала. Я понимал, что должен рассказать эту историю, пока жив. Признаться и свести счеты с жизнью. Потеря невелика — разве в глазах мира я уже не мертвец? Осталось сделать маленький шаг, чтобы довершить начатое. Я кормил уток, смотрел, как солнце поднимается из-за деревьев с той стороны пруда, и ощущал странную легкость. Решив признаться и приговорив себя к смерти, я почувствовал, как с плеч упал груз вины. Отныне я был свободен.