Жизнь, которую мы потеряли - Аллен Эскенс (2019)

Когда Карл с Вирджилом прибыли в свой новый дом, Гиббс отвел их в сторонку и объяснил, что война президента Джонсона на изнурение противника означала, что «мы должны убить больше гуков, чем они убьют наших». Это была стратегия, основанная на числе убитых. Генералы подмигивали полковникам, те пихали в бок майоров и капитанов, которые шептали лейтенантам, ну а лейтенанты, в свою очередь, кивали сержантам, отдававшим приказ рядовым. «Если увидите драпающего гука, – говорил Гиббс, – это либо вьетконговец, либо сочувствующий вьетконговцам. В любом случае вы должны прекратить заниматься суходрочкой и пристрелить мелкого ублюдка».

За четыре месяца во Вьетнаме Карл нахлебался войны так, что хватило бы на целую жизнь.

Он устраивал засады и смотрел, как вьетконговцы испарялись в облаке крови, когда он переключал детонатор противопехотной мины; он держал за руку незнакомого парня с оторванными «прыгающей Бетти» ногами, когда тот делал предсмертный вдох. Карл привык к назойливому писку комаров, но не к минометным обстрелам, которые чарли[7] любили устраивать посреди ночи. Свое первое бесснежное Рождество он отпраздновал, заползая в «паучье гнездо».

Первая трещина в целостной картине мира Карла Айверсона, из-за чего он впоследствии и захотел умереть во Вьетнаме, появилась тихим зимним утром в феврале 1968 года. Легкие облачка затянули горизонт, предвещая восход солнца, спокойствие раскинувшейся кругом долины вступало в противоречие с мерзостью предстоящих событий. Яркая голубизна неба напомнила Карлу утро, которое он провел в дедушкиной хижине в северных лесах. То утро словно было в прошлой жизни, когда Карл еще понятия не имел, что такое убивать или быть убитым.

Война тяжелым грузом давила на плечи, Карл чувствовал себя стариком. Он откинулся на мешки с песком, бросил окурок в гильзу от снаряда размером с термос, прикурил очередную сигарету и стал смотреть на восходящее солнце.

– Привет, старина.

– Привет, Вирдж. – Карл не сводил взгляда с горизонта, где янтарный свет пробивался сквозь серую пелену неба.

– На что ты таращишься?

– На озеро Ада.

– На тебя опять накатило?

– Когда мне было шестнадцать, я видел такой же восход солнца над озером Ада. Я сидел на заднем крыльце дедушкиной хижины. Клянусь, тогда было точно такое же красное небо.

– Далеко же ты забрался от озера Ада, старина.

– Так точно. В жизни и не такое бывает.

Вирджил присел рядом с Карлом:

– Не принимай это близко к сердцу, старина. Через восемь месяцев мы сваливаем. А время летит быстро. Нас здесь уже не будет. Мы отсюда драпанем.

Карл снова откинулся на мешки с песком и затянулся сигаретой:

– Вирдж, неужели ты не чувствуешь? Неужели ты не чувствуешь, что все катится в тартарары.

– Что катится в тартарары, старина?

– Не знаю, как объяснить, – начал Карл. – Но всякий раз, когда я отправляюсь в джунгли, у меня возникает такое ощущение, будто я стою у черты, которую не могу пересечь. И я слышу вопли в голове, словно вокруг меня кружит банши, которая тянет меня за собой, искушая переступить черту. И я знаю, что если переступлю черту, то превращусь в Гиббса. И буду говорить: «Да и хрен с ними, это всего-навсего гуки, да и хрен с ними!»

– Угу, – кивнул Вирджил. – Понимаю. Я тоже это чувствую. В тот день, когда погиб Левиц, мне захотелось уничтожить всех этих гадов.

– Левиц!

– Тот парень, которого разорвало пополам «прыгающей Бетти».

– Ох… Выходит, так его звали… Я и не знал.

– Послушай, старина, это дорога в один конец, – сказал Вирджил. – Тот шестнадцатилетний пацан на дедушкином крыльце, что любовался восходом солнца, уже никогда туда не вернется.

– Но иногда я задаю себе вопрос: а что, если он и сейчас там?

Вирджил повернулся к Карлу, и тот увидел, что лицо друга вдруг стало непривычно серьезным.