Каждый вдох - Николас Спаркс (2019)

– Не знаю.

– Ты что, правда был мертв?

– Мне так сказали. Год спустя я звонил медсестре в пункт вакцинации – она поклялась, что жизненные показатели у меня были на нуле. Когда я закашлялся, по ее словам, половина пациентов в приемной закричали. Помню, я еще смеялся, слушая об этом.

– Ты все отшучиваешься, а ведь ничего смешного нет!

– Нет и не было, – согласился Тру. Он тронул висок, где волосы совсем побелели. – У меня была травма мозга – осколки сломанных костей куда-то там воткнулись, и довольно долго нейронные связи потом не восстанавливались. Очнувшись, я пытался общаться с Эндрю и врачами, но говорил одно, а выходило совершенно другое. Мне казалось, я говорю, допустим, «Доброе утро», а с языка слетало «Сливы кричат на лодках». Это меня страшно расстраивало, а с раздробленной правой рукой я еще и писать не мог. В конце концов путаница начала выправляться, правда медленно. Но когда я смог произносить элементарные связные фразы, в памяти начались дурацкие провалы. Я забывал самые простые слова – приходилось говорить: «Та штука, которой едят, с зубчиками, серебристая» вместо «вилка». Врачи не могли сказать, временный у меня паралич или уже навсегда: отек спинного мозга из-за сломанных позвонков долго не проходил, хотя мне и вставили штифты…

– О боже, Тру… А я ничего не знала, – срывающимся голосом проговорила Хоуп.

– Но ты бы ничем не помогла, – напомнил Тру.

– Все равно, – возразила она, согнув под пледом колени. – Как раз тогда я начала тебя искать, но мне и в голову не пришло проверять больницы.

– Понимаю, – кивнул Тру.

– Я бы к тебе приехала.

– Но я не был один, – возразил он. – Эндрю прилетал при каждой возможности, Ким тоже приезжала. Роми откуда-то узнал о случившемся, и пять дней на автобусе добирался в реабилитационный центр. Он пробыл со мной неделю… Но, понимаешь, эти визиты не приносили мне особой радости, особенно в первый год. У меня все болело, я не мог нормально общаться и видел, что они боятся не меньше моего: пойду ли я когда-нибудь своими ногами, смогу ли снова нормально говорить и жить самостоятельно… Мне было очень несладко.

– И когда у тебя наметилось улучшение?

– Двоение в глазах пропало через месяц, но еще с полгода я видел нечетко. Садиться в кровати я начал через четыре месяца. Стали слушаться пальцы на ногах, но кости ног срослись неправильно, пришлось ломать и заново сращивать. Были операции на мозге, на позвоночнике и… в общем, такого я никому не пожелаю.

– А когда ты понял, что снова будешь ходить?

– Когда шевельнулись пальцы, это был очень обнадеживающий признак, но на то, чтобы задвигались стопы, ушла целая вечность. Ходьба вообще долго оставалась мечтой: сперва нужно было выучиться заново стоять, но мышцы ног атрофировались, и нервные импульсы тоже не всегда проходили. Я мучился от простреливающей боли в седалищном нерве. Иногда я делал шаг с опорой – знаешь, такие брусья, – а вторую ногу приставить не мог, будто обрезали связь между мозгом и ногами. Где-то через год я наконец прошел по палате. Там было всего десять футов, и левую ногу я еле подтягивал, но в итоге я прослезился. Впервые увидел, так сказать, свет в конце тоннеля. Поверил, что если я буду тренироваться, то рано или поздно смогу выписаться из клиники.

– Представляю, какой кошмар ты пережил…

– Вообще-то я этого почти не помню. Все кажется таким далеким: дни, недели, месяцы и годы словно стерлись из памяти.

Хоуп пристально смотрела на него.

– Я бы ничего не заметила, если бы ты мне не рассказал. Ты выглядишь как и прежде. Я обратила внимание, что ты прихрамываешь, но это такие пустяки…

– Приходится активно двигаться и выполнять довольно сложный комплекс упражнений. Я много хожу. Это помогает бороться с болью.

– У тебя до сих пор сильные боли?

– Бывает, но от физической нагрузки несравненно легче.

– Наверное, Эндрю было очень тяжело видеть тебя в таком состоянии…