Весь мир театр - Борис Акунин (2009)

— Полдюжины… Эй вы, потише! — Это было сказано гусару, который, едва закрылся занавес, начал кричать: «Лу-ан-тэн! Лу-ан-тэн!»

Обидел корнета и Эраст Петрович.

— Дайте-ка. — Вновь отобрал у мальчишки бинокль. Очень хотелось рассмотреть, какое у поразительной актрисы лицо, когда она уже не играет.

— Но я должен видеть, как она возьмет мою корзину!

Офицер попробовал вырвать бинокль из руки Фандорина, но с тем же успехом он мог бы попытаться вырвать меч у бронзовых Минина и Пожарского.

— Считайте, что это плата за место, — процедил Эраст Петрович, подкручивая колесико.

Нет, нисколько не похожа, сказал он себе. Лет на десять старше. Лицо не овальное, а скорее угловатое. И глаза совсем не юные, усталые. Ах, какие глаза…

Опустил бинокль, потому что вдруг ощутил непонятное головокружение. Вот еще новости!

Артисты выходили на поклоны не так, как это обычно принято в театре, по очереди, а все разом: впереди премьер и премьерша, прочие во втором эшелоне. Тот, кто играл Смерть, то есть сам Ной Штерн, не появился вовсе — так сказать, блистательно отсутствовал.

Под неумолкающие аплодисменты служители понесли на сцену с двух сторон сначала букеты, за ними корзины с цветами — меньшего размера, потом большего. Примерно половина подношений досталась Смарагдову, половина — Альтаирской. Остальным актерам перепало по одному-два букетика, и то не всем.

— Сейчас вынесут мою! Отдайте же! Вон она! Я потратил на нее месячное жалованье!

Гусар повис на руке у Фандорина — бинокль пришлось вернуть.

Корзина и вправду была пышна — целое облако из белых роз.

— Она возьмет мою, мою! — повторял корнет, кажется не замечая, что от возбуждения дергает соседа за рукав.

— Извольте. Я вижу, вам интересно.

Господин Царьков любезно протянул свой перламутровый лорнет на ручке. Эраст Петрович схватил безделушку, поднес к глазам и с удивлением обнаружил, что оптика не уступает офицерскому биноклю.

Перед его взором снова, очень близко, возникло улыбающееся лицо Элизы Альтаирской-Луантэн. Она покосилась куда-то вниз и в сторону, крылья точеного носа чуть дрогнули. Что могло ее расстроить? Неужели то, что последняя корзина, поднесенная Смарагдову (лимонные орхидеи), роскошнее, чем ее белые розы? Вряд ли. Эта женщина не может быть столь мелко тщеславна!

К тому же на сцену вынесли еще одну корзину, настоящий цветочный дворец. Кому она предназначалась — примадонне или премьеру?

Ей! Чудо флористического искусства под восторженные крики всего зала поставили перед Альтаирской. Она сделала книксен, опустив лицо к бутонам и обняв цветы своими тонкими белыми руками.

— Черт побери, черт побери… — жалобно простонал Лимбах, видя, что его карта бита.

Эраст Петрович на секунду переместил окуляры на Смарагдова. Картинно красивые черты карамзинского Эраста исказились от злобы. Скажите, какие страсти из-за цветов!

Он снова посмотрел на Элизу, ожидая увидеть ее торжествующей. Но прекрасное лицо актрисы было похоже на застывшую маску ужаса: глаза широко раскрыты, на устах застыл так и не вырвавшийся крик. В чем дело? Что ее испугало?

Внезапно Фандорин увидел, что один из бутонов, нераскрытый и темный, покачивается и словно бы тянется вверх.

О Боже! Это был не бутон! В сдвоенном кружке отчетливо возникла ромбическая головка змеи. Это была гадюка, и тянулась она прямо к груди окоченевшей примы.

— Змея! В корзине змея! — завопил Лимбах и, перемахнув через парапет, спрыгнул вниз, в проход.

Все случилось в считанные мгновения. В первых рядах партера кричали, махали руками. Остальной зал, ничего не поняв, устроил новый взрыв оваций.