Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов (2021)

Андрей как будто не слышал его и продолжал что-то спрашивать у Зельды. Та, поддаваясь его тону, так же издевательски отвечала. Огрызаясь, то есть на миг забыв про себя и свои шапочки, она была вызывающе хороша, и он с удовольствием распалял ее. И все же то, что было сказано Шабером, пусть не сразу, как идет с запозданием ударная волна, нагоняло его, опрокидывало в мыслях. И это кончилось тем, что он перестал слышать и себя, и Зельду, и Шабера. С какого-то момента он находился в библиотеке как бы обособленной частью, и даже если что-то сто´ящее, страшное пробивалось к внутреннему слуху – вроде того, что первый его звонок, пока Зельда не проснулась, был записан на автоответчик, а второй длился минут десять, так как ему стоило труда уговорить ее, чтобы она пропустила сегодняшний зачет по этике, – если все это и доходило до него, то как сквозь сон. Хитрость тут, вероятно, заключалась в громадном расстоянии, которое теперь отделяло его внешний слух от внутреннего, в том, что голая правда могла оставить от него мокрое место, но в то же время он чувствовал, что если не хотел сойти с ума, то должен был выяснить ее наверно. С видом, что хватился чего-то, он попросил минутку и вернулся в коридор. От самой лестнички он пошел так быстро, словно боялся погони. Но бежал он от своих приходивших в сознание мыслей, ударной волны, шедшей за ним. И она, эта простая, топорная, страшная мысль – что он наделал? – настигла его в подклете. На минуту он точно перестал чувствовать себя. Он метался среди бочек, сетей, каких-то валящихся багров и удочек и орал так, как, должно быть, орет на последнем издыхании тонущий в водовороте. Хватая и разбрасывая, что мог бросить, и ударяя в то, что было не сдвинуть, цепляясь за него что есть мочи, он будто требовал от окружающего сгинуть, поддаться той самой волне, что била в него изнутри. Но когда волна сошла и, задыхаясь, он смотрел на разгромленный подклет, он вспомнил, что собирался выяснить, почему все так произошло. И, бог весть с чего, теперь в этой мысли забрезжила надежда.

Из церкви он кинулся обратной дорогой по лощинке. Снег падал крупными, похожими на перья клочьями. Раскисшая земля сплошь подергивалась белым. Ему чудилось, он идет в каком-то незнакомом месте, даже в другом мире. Красные россыпи вереска горели точно гирлянды на рождественской вате. Воздух был свеж, и это пусть казавшееся не к месту ощущение новизны, преображения мира ободряло его настолько, что, пройдя больше половины оврага, он услышал, как шепчет какой-то вздор. Сбавив шаг, он понял, что повторяет то, что говорил много лет назад, когда отец уронил в гостиной елку и крошево из слюдяной изнанки звезд вспыхнуло на полу: «Ну па-ап…» Картинка эта, свежая, как снег, нисколько не теряла при том, что детской фразой он обращался к нынешнему разгрому в подклете, и развлекала его, пока он не дошел до заброшенного храма.