Братья Карамазовы - Федор Достоевский (1973)

Фантастическое государство Великого инквизитора имеет, конечно, свое реальное содержание, развитое гениальной логикой Ивана до предела, до «идеала». Однако этот «идеал», эта чистая идея, призванная разрушить как идеал христианский, так и идеал гуманистический, сама разрушается изнутри, своим внутренним «непосильным» противоречием. Иван идет дальше Раскольникова в своем трагическом пессимизме. Он, в сущности, постулирует не только фатальную бессмыслицу мира, но и фатальную безрезультатность какого бы то ни было вмешательства в эту бессмыслицу, какой бы то ни было ее «организации», в том числе и «организации» насилием. Ведь человек, по природе своей, — бунтовщик.

Лишенный идеала, трагически разобщенный человеческий мир не подчинен никакому «высшему порядку», он весь складывается из беспорядочных движений по принципу: «один гад съест другую гадину», или, что то же самое: «если бога нет — все позволено».

Сознание Ивана, поражающее своей, казалось бы, неотразимой логикой, разлагает целостность мира, целостность «живой жизни», «отлетает» от нее, становится иллюзорным, фантастическим и — беспомощным. Но против такого разложения протестует не только живая целостность природы, но и собственная человеческая целостность Ивана, его совесть.

Нравственная истина, по Достоевскому, может открыться и осуществиться не в построениях абстрагирующей мысли, а лишь в человеческом общении, в поступке, и — это, может быть, главное, — в том «возмездии», которое влечет за собой поступок. Но это «возмездие» не есть внешняя — уголовная — кара (тюрьма, каторга, смертная казнь и т. п.). Человеческое общение, истинные и моральные отношения между людьми не могут строиться на глубоко эгоистическом страхе уголовного наказания. Истинное «возмездие» — результат поступка, положительный или отрицательный, — проявляется в действии совести, то есть непосредственно, изначала свойственном всякому человеку ощущении глубочайшей общности с любым другим человеческим существом. И совершается такое «возмездие» в глубинах души человеческой. Но лишь в таком, часто испепеляющем, но и возрождающем действии совести проявляет себя нравственная истина. «Настоящая кара, — говорит старец Зосима, и это, конечно, мысль самого Достоевского, — единственная действительная, единственная устрашающая и умиротворяющая» заключается «в сознании собственной совести». Имеет смысл, в конечном счете, только такое наказание, такая «кара», которая пробуждает совесть, а потому — «переворачивает», перерождает человека.

Сюжетно Иван «заключен» между двумя своими решающими поступками. Первый — отъезд из Скотопригоньевска в Москву накануне убийства Федора Павловича. Второй — показание на суде в пользу брата — о Смердякове-убийце и своем соучастии в убийстве.

Иван покидает дом отца, когда последнее столкновение между Федором Павловичем и Дмитрием почти неизбежно и уже можно не сомневаться в его роковом исходе.

И в этот момент, накануне отъезда Ивана, в действие романа с неким своим, «пока не очень ясным», словом включается еще один персонаж, начинает звучать, сначала приглушенно, как бы под сурдинку, где-то в отдалении, еще один мотив. «Валаамова ослица заговорила», — насмешливо определяет Федор Павлович Карамазов первое слово, сказанное в романе лакеем Смердяковым. В мертвящих и неотразимых логических выкладках «валаамовой ослицы», несмотря на всю их кажущуюся бездарность и нелепость, — предельное выражение и обоснование морального релятивизма, нравственной «вседозволенности». «Слово» Смердякова — до безобразия косноязычное (ведь «валаамова ослица» до этих пор все молчала, но она еще научится говорить и научит самого Ивана Карамазова!), но уже предельно казуистическое, изощренное — есть обоснование предательства, элементарная «арифметика» измены убеждениям и вере.

«Вонючий лакей» (словечко Ивана Федоровича), как оказывается потом, очень внимательно слушал рассуждения своего господина и, вероятно, брата на тему: «все позволено».