Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

- Потому что на фронте закон простой: "язык", которого ты приволок, противник, и вопрос с ним ясный до конца. А бандита, которого ты скрутишь, только тогда можешь назвать врагом, когда докажешь, что он совершил преступление. Вот мы возьмем его, а он нас пошлет подальше...

- Как это "пошлет"? Он на то и "язык", чтобы рассказывать, чего спрашивают. А доказать потом можно, - убежденно сказал я.

Жеглов прикурил папироску, выпустил струю дыма, спросил без нажима:

- На фронте, если "язык" молчит, что с ним делают?

- Как что? - удивился я. - Поступают с ним, как говорится, по законам военного времени.

- Вот именно, - согласился Жеглов. - А почему? Потому что он солдат или офицер вражеской армии, воюет с тобой с оружием в руках и вина его не требует доказательств...

- А бандит без оружия, что ли? - упирался я.

- На встречу вполне может прийти без оружия.

- И что?

- А то. В паспорте у него не написано что он бандит. Наоборот даже написано, что он гражданин. Прописка по какому-нибудь там Кривоколенному, пять. Возьми-ка его за рупь двадцать!

- Если всерьез говорить, то крупный преступник сейчас много хуже фашиста, - сказал, вращая круглыми желто-медовыми бусинками глаз, Векшин. - Вот с этим самым паспортом он грабит и убивает своих! Хуже фашистов они! - повторил он для убедительности.

"Много ты про фашистов знаешь!" - подумал я, но говорить ничего не стал, поняв уже, что сделал глупость, вступив в спор: теперь уже не осталось никаких шансов - после того как я проявил такую неграмотность, что меня могут послать вместо Векшина на встречу с бандитами.

И совещание скоро закончилось. Время тянулось невыносимо медленно. Жеглов дал мне талон на обед, и все сходили в столовую на первом этаже, кроме Векшина, который на всякий случай из жегловского кабинета не выходил, и ему принесли полбуханки хлеба и банку тушенки, и он все это очень быстро уписал, запивая водой из графина и облизывая худые пальцы в заусеницах. Рядом с неровными буквами "Вася" на руке у него была россыпь цыпок, и, глядя на них, я почему-то вспомнил мальчишескую примету, будто цыпки вырастают, если в руки берешь лягушек. "Пацан еще, - подумал я снисходительно, уже простив Векшина за его высокомерные наскоки. - Совсем пацан".

Тогда я еще не знал, что на счету у "пацана" значились не только три десятка изловленных воришек, но и грабительская шайка Яши Нудного, повязанная благодаря исключительному умению Векшина влезть в душу уголовника.

- У тебя оружие с собой? - спросил его Жеглов.

- А как же? - Векшин приподнял полу своего люстринового пиджачка и похлопал ладонью по кобуре револьвера. - Я без него никуда.

Жеглов ухмыльнулся:

- Надо будет его оставить. Он тебе там ни к чему...

- Неужели нет?.. - ответно ухмыльнулся Векшин и отстегнул кобуру.

Тягуче сочилось время, капали ленивые минуты, и, если бы позеленевший медный маятник не качался монотонно в длинной коробке стенных часов, можно было подумать, что они остановились навсегда. Дождь дудел в окно, как в сломанную губную гармошку, невыносимо однообразно: "бу-бу-бу", пугающе-яростно прокричала на улице "Скорая помощь", шаркали и неровно топотали в коридоре тяжелые шаги, и в половине девятого, когда Жеглов, встав, сказал: "Все, пошли!" - все вскочили, шумно завозились, натягивая плащи и кепки, затолпились на миг перед дверью.

Жеглов щелкнул выключателем, и желтую слабую колбочку лампы словно раздавила прыгнувшая из углов тьма, и в этой чернильной мгле невидимая тарелка радиодинамика прошелестела своим картонным горлом нам вслед:

"Московское время - двадцать часов тридцать минут. Передаем романсы и арии из опер в исполнении заслуженной артистки РСФСР Пантофель-Нечецкой..."