Тени в раю - Ремарк Эрих Мария (2012)

Наташа слушала его, погруженная в свои мысли. При всей своей банальности, мелодия была прекрасная, но слова, как всегда, дурацкие. - Как вы это находите? - спросила Наташа. - Мещанская песенка. Она раздумывала всего лишь мгновение. - Тогда вам это не может не нравиться. Как счастье в укромном уголке, которое вы так высоко цените. Умная каналья, подумал я. - Вы не можете обойтись без критики? - вдруг спокойно проговорила она. - Не можете от этого отказаться? Боитесь оскоромиться? Самый уместный вопрос в ночном нью-йоркском ресторане! Я злился на себя, потому что она была права. Как это ни отвратительно, все свои мысли я излагал с чисто немецкой обстоятельностью. Мне только не хватало еще заняться пространным описанием увеселительных заведений - от седой старины до наших дней, подробно остановившись на танцевальных салонах и ночных барах в период после первой мировой войны. - Эта ария напоминает мне давно прошедшее, довоенные времена, - сказал я. - Это очень старая ария - ее знал еще мой отец. Помнится, он даже иногда пел ее. Это был хрупкий мужчина, любивший старые вещи и старые сады. Я часто слышал эту арию. Обычная сентиментальная ария из оперетты, но в сумеречных [132] садах венских пригородов и деревень, где при свете свечей под высокими орешниками и каштанами пьют молодое вино, она утрачивала свою сентиментальность. Она щемит душу, если слушать ее при свечах, в неназойливом сопровождении скрипки, гитары и губной гармоники, под мягким покровом ночи. Я уже давно ее не слышал. Тогда пели еще одну песню: "И музыке конец, вина всего лишь капля". - Карл наверняка ее знает. - Но мне не хотелось бы, чтобы ее сейчас исполняли. Это было последнее, что я слышал перед тем, как нацисты заняли Австрию. Потом пошли только марши. Наташа на минуту задумалась. - Арию из "Графа Люксембурга" Карл непременно будет повторять. Если хотите, я попрошу, чтобы он этого не делал. - Он ведь ее только что спел. - Когда я здесь, он исполняет ее по нескольку раз. - Но мы ведь уже были здесь. А этой арии я не слышал. - Тогда у него был свободный вечер и играл кто-то другой. - Я слушаю это с таким же удовольствием, как и вы. - Правда? Это не вызывает у вас печальных воспоминаний? - Видите ли, многое зависит от индивидуального восприятия. В конце концов, все воспоминания печальны, ибо они связаны с прошлым. Она принялась рассматривать меня. - Не пора ли снова выпить "Русской тройки"? - Непременно. - Теперь я стал рассматривать Наташу. Она не обладала трагической красотой Кармен, но лицо ее отличалось удивительной живостью глаза ее то искрились озорным, мгновенно рождающимся, агрессивным юмором, то вдруг становились мечтательно-нежными. - Что это вы так уставились? - Она испытующе посмотрела на меня. - У меня что, нос блестит? - Нет. Я только подумал: почему вы так дружелюбно относитесь к официантам и пианистам и так агрессивны к своим друзьям. [133] - Потому что официанты беззащитны. - Она снова посмотрела на меня. - Я действительно очень агрессивна? Или это вы излишне впечатлительны? - Да. Вероятно, я чрезмерно впечатлителен. Она рассмеялась. - Вы сами не верите тому, что говорите. Никто не считает себя излишне впечатлительным. Признайтесь, не верите? - Отчасти все же верю. Карл вторично запел арию из "Графа Люксембурга". - Я вас предупреждала, - шепнула Наташа. Вошли несколько человек и кивнули ей. И раньше уже кое-кто с ней здоровался. Она знала здесь многих - это я уже заметил. Затем двое мужчин подошли к столику и заговорили с ней. Я стоял рядом, и у меня вдруг возникло ощущение, какое бывает, когда самолет попадает в воздушную яму. Почва уходила из-под ног, все рушилось и плыло у меня перед глазами зелено-голубые полосатые стены, бесчисленные лица и проклятая музыка, все раскачивалось, будто я внезапно потерял равновесие. Тут дело было не в водке и не в гуляше - гуляш был отличный, а водки я выпил слишком мало. Вероятно, со злостью думал я, виной тому воспоминание о Вене и моем покойном отце, не успевшем вовремя бежать. Мой взгляд упал на рояль и на Карла Инвальда, я видел его пальцы, бегавшие по клавишам, но ничего не слышал. Потом все стало на свое место. Я сделал глубокий вдох - у меня было такое чувство, будто я вернулся из далекого путешествия. - Здесь стало слишком людно, - сказала Наташа. - В это время как раз кончаются спектакли. Пойдем? Театры закрываются, думал я, и ночные рестораны заполняют в полночь миллионеры и сутенеры, идет война, а я где-то посредине. Это была вздорная и несправедливая мысль, ибо многие посетители были в военной форме, и наверняка не все они - тыловые крысы; безусловно, здесь находились и отпускники с фронта. Но сейчас мне было не до справедливости. Меня душила бессильная ярость. [134] Здороваясь и обмениваясь улыбками со знакомыми, мы прошли по узкому проходу, где находились туалет и гардероб, и выбрались наружу. Улица дышала теплом и влагой. У входа выстроились в ряд такси. Швейцар распахнул дверцу одной из машин. - Не нужно такси, - сказала Наташа. - Я живу рядом. Улица стала темнее. Мы подошли к ее дому. Она потянулась, как кошка. - Люблю такие ночные разговоры обо всем и ни о чем, - сказала она. Все, что я вам наговорила, разумеется, неправда. Яркий свет уличного фонаря упал на ее лицо. - Конечно, - подтвердил я, все еще кипя от бессильной злобы, вызванной жалостью к себе. Я обнял ее и поцеловал, ожидая, что она с гневом оттолкнет меня. Но этого не произошло. Она только посмотрела на меня странным, спокойным взглядом, постояла немного и молча вошла в дом.