Тени в раю - Ремарк Эрих Мария (2012)

У Силверса я поначалу должен был составлять каталог на все когда-либо проданное им и отмечать на фотографиях картин имена их прежних владельцев. - Самое трудное, - говорил Силверс, - это установить подлинность старых полотен. Никогда нельзя [102] быть уверенным в их подлинности. Картины - они как аристократы. Их родословную надо прослеживать вплоть до написавшего их художника. И линия эта должна быть непрерывной: от церкви Х к кардиналу А, от коллекции князя Y к каучуковому магнату Рабиновичу или автомобильному королю Форду. Пробелы здесь недопустимы. - Но речь ведь идет об известных картинах? - Ну и что? Фотография возникла лишь в конце девятнадцатого века. К тому же далеко не у всех старинных полотен есть копии, с которыми можно было бы свериться. Нередко приходится довольствоваться одними предположениями, - Силверс саркастически ухмыльнулся, - и заключениями искусствоведов. Я сгреб в кучу фотографии. Сверху лежали цветные снимки картины Мане небольшого натюрморта: пионы в стакане воды. Цветы и вода были как живые. От них исходило удивительное спокойствие и внутренняя энергия - настоящее произведение искусства! Казалось, художник впервые сотворил эти цветы и до него их не существовало на свете. - Нравится? - спросил Силверс. - Прелестно. - Лучше, чем розы Ренуара там на стене? - Это совсем другое, - сказал я. - В искусстве вообще вряд ли уместно слово "лучше"! - Уместно, если ты - антиквар. - Эта картина Мане - миг творения, тогда как Ренуар - само цветение жизни. Силверс покачал головой. - Недурно. Вы были писателем? - Всего лишь журналистом, да и то плохоньким. - Вам сам Бог велел писать о живописи. - Для этого я слишком слабо в ней разбираюсь. На лице Силверса вновь появилась саркастическая усмешка. - Думаете, люди, которые пишут о картинах, разбираются в них лучше? Скажу вам по секрету: о картинах нельзя писать - как вообще об искусстве. Все, что пишут об этом, служит лишь одной цели - просве[103] щению невежд. Писать об искусстве нельзя. Его можно только чувствовать. Я не возражал. - И продавать, - добавил Силверс. - Вы, наверное, это подумали? - Нет, - ответил я и не покривил душой. - А почему вы решили, что мне сам Бог велел писать о картинах? Потому что писать о них нечего? - Все-таки это лучше, чем быть плохоньким журналистом. - Как знать. Силверс рассмеялся: - Вы, как и многие европейцы, мыслите крайностями. Или это свойственно молодежи? Однако вы уже не так молоды. А ведь между крайностями есть еще множество всяких вариантов и нюансов. У вас же об этом неверные представления. Я вот хотел стать художником. И стал им. Писал со всем энтузиазмом, присущим заурядному художнику. А теперь я антиквар и торгую картинами - со всем присущим этой профессии цинизмом. Ну и что? Предал я искусство тем, что не пишу больше плохих картин, или предаю его тем, что торгую картинами? Размышления в летний день в Нью-Йорке, - помолчав, сказал он и предложил мне сигару. - Попробуйте-ка вот эту сигару. Самая легкая изо всех гаванских. Вы любите сигары? - Я еще плохо в них разбираюсь. Курю все, что попадается под руку. - Вам можно позавидовать. Я удивленно поднял голову: - Это для меня новость. Не думал, что этому можно завидовать. - У вас все еще впереди - выбор, наслаждение и пресыщение. Под конец остается лишь пресыщение. Чем ниже ступень, с которой начинаешь свой путь, тем позже наступает пресыщение. - По-вашему, начинать надо с варварства? - Если угодно. Я обозлился. Варваров мне довелось видеть предостаточно. Эти салонные эстетические концепции меня [104] раздражали - ими можно забавляться в более безмятежные времена. Даже за восемь долларов в день я не желал слушать разглагольствования Силверса. Я показал ему кипу фотографий. - В картинах импрессионистов, наверное, проще разобраться, чем в картинах эпохи Ренессанса, - сказал я. - Все-таки они писали на несколько столетий позже. Дега и Ренуар дожили до первой мировой войны, а Ренуар даже пережил ее. - И тем не менее появилось уже немало подделок и Ренуара, и Дега. - Стало быть, единственной гарантией является тщательная экспертиза? Силверс усмехнулся: - Экспертиза или чутье. Нужно знать сотни картин. Видеть их вновь и вновь. На протяжении многих лет. Смотреть, изучать, сравнивать. И снова смотреть. - Ну, разумеется, - сказал я. - Только почему же тогда многие директора музеев ошибаются в своих заключениях? - Одни - умышленно. Но это быстро выходит наружу. Другие на самом деле ошибаются. Почему? Вот мы и подошли к вопросу о различии между директором музея и коммерсантом. Директор музея покупает редко и за счет музея. Коммерсант покупает часто - и всегда за свой счет. Не кажется ли вам, что этим они и отличаются друг от друга? Если коммерсант в чем-то ошибается, он теряет свои деньги. Директору же музея гарантирован каждый цент жалованья. У него интерес к картинам чисто академический, а у коммерсанта - финансовый. Естественно, что у коммерсанта взгляд острее, он большим рискует. Я принялся разглядывать этого изысканно одетого человека. Костюм и ботинки на нем были английские, рубашка - из лучшего парижского магазина. Он был выхолен и благоухал французским одеколоном. И мне показалось, что он отделен от меня стеклянной стеной: я слышал все, что он говорил, но так, будто он где-то далеко-далеко. Он жил в некоем темном мире, мире головорезов и разбойников - в этом я был уверен, [105] но разбойников весьма элегантных и весьма коварных. Все, что он говорил, было верно и в то же время неверно. Все представало в странно искаженном виде. На первый взгляд Силверс производил впечатление спокойного, убежденного в своем превосходстве человека, но у меня было такое чувство, что он в любую минуту может превратиться в безжалостного дельца и не убоится пойти по трупам. Его мир насквозь фальшив, он слагался из мыльных пузырей благозвучных фраз и сомнительной близости к искусству, в котором Силверс разбирался лишь в ценах. Человек, действительно любящий картины, не стал бы ими торговать, подумалось мне. Силверс посмотрел на часы. - На сегодня хватит. Мне пора в клуб. Меня нисколько не удивило, что он торопился туда. Это вполне вязалось с моим представлением о его нереальном существовании за "стеклянной стеной". - Мы найдем общий язык, - сказал он и провел рукой по складке брюк. Я невольно посмотрел на его ботинки. Он был слишком уж элегантен. Носки ботинок были чуть острее, чем нужно, а цвет - чуть светлее. Покрой костюма несколько вызывающий, а галстук - чересчур пестрый и шикарный. Он в свою очередь окинул взглядом мой костюм. - Вам в нем не жарко? - Когда очень жарко, я снимаю пиджак. - Это не годится. Купите себе костюм из тропикала. Американские готовые вещи очень добротны. Здесь даже миллионеры редко шьют костюмы на заказ. Купите в магазине братьев Брук. А хотите подешевле - у "Браунинг энд Кинг". За шестьдесят долларов можно приобрести нечто вполне приличное. Силверс вытащил из кармана пиджака пачку банкнот. Я еще раньше заметил, что у него нет бумажника. - Вот, - сказал он и протянул мне сто долларов. Считайте это авансом. Стодолларовая бумажка жгла мне карман. У меня еще было время зайти в магазин "Браунинг энд Кинг". [106] Я шел по Пятой авеню, славя имя Силверса в безмолвной молитве. Лучше всего было бы сохранить деньги и донашивать старый костюм. Но это было невозможно. Через несколько дней Силверс наверняка спросит меня о костюме. Так или иначе, после всех лекций об искусстве, как о наилучшем помещении капитала, мой собственный капитал удвоился, хоть я и не приобрел картины Мане. Через некоторое время я свернул на Пятьдесят четвертую улицу. Чуть подальше находился небольшой цветочный магазин, где продавались очень дешевые орхидеи - может быть, не совсем свежие, но это было незаметно. Накануне Меликов дал мне адрес фирмы, где работала Наташа Петрова. В мыслях у меня был полный разброд - я так и не понял, что представляет собой эта женщина: то она казалась мне модницей и шовинисткой, то я сам себе казался вульгарным плебеем. Теперь, похоже, в мою жизнь вмешался Бог, о чем свидетельствовала стодолларовая бумажка, лежавшая у меня в кармане. Я купил две орхидеи и послал Наташе. Цветы стоили всего пять долларов, но производили впечатление более дорогих, что было весьма кстати. В магазине "Браунинг энд Кинг" я выбрал себе легкий серый костюм, причем подгонять пришлось только брюки. - Завтра вечером будет готово, - сказал продавец. - А нельзя ли получить костюм сегодня? - Уже поздно. - Он мне очень нужен сегодня вечером, - настаивал я. Особой срочности в этом не было, но на меня вдруг напала блажь получить новый костюм как можно скорее. В кои-то веки я мог себе это позволить, и мне в голову внезапно пришла глупая мысль, будто новый костюм знаменует собой конец моей бездомной эмигрантской жизни и начало оседлого обывательского существования. - Попытайтесь это устроить, - попросил я. - Пойду узнаю в мастерской. Я стоял между длинными рядами развешанных костюмов и ждал. Казалось, костюмы со всех сторон шли [107] маршем на меня, как армия автоматов, доведенных до верха совершенства, когда в человеке уже нет нужды. Продавец, прошмыгнувший по безмолвным рядам, показался мне анахронизмом. - Все в порядке. Приходите часов в семь. - Очень вам благодарен. Я вышел на раскаленную пыльную улицу. Я свернул на Третью авеню. Лоу-старший украшал витрину. Я предстал перед ним во всем великолепии своего нового костюма. Он вытаращил глаза, точно филин ночью, и махнул канделябром, предлагая мне войти. - Замечательно, - сказал он. - Это уже первый плод вашей деятельности в качестве обер-мошенника? - Нет, всего лишь аванс от человека, которому рекомендовали меня вы, господин Лоу. Лоу ухмыльнулся: - Целый костюм. Tiens(1). - И даже деньги еще остались. Силверс посоветовал мне магазин братьев Брук. Я же выбрал более скромный. - У вас вид авантюриста. - Благодарю вас. Так оно и есть. - Кажется, вы уже неплохо спелись, - пробурчал Лоу и принялся устанавливать на фоне генуэзского бархата прелестного свежераскрашенного ангела восемнадцатого века. - Удивительно, что вы вообще еще появляетесь среди нас, мелких сошек. Я молча глядел на него. Маленький толстяк, оказывается, ревновал, хотя сам же направил меня к Силверсу. - Вас больше устроило бы, если бы я ограбил Силверса? - спросил я. - Между ограблением и лизанием зада есть определенная разница! Лоу поставил на место французский стул, у которого лишь половина ножки была действительно старинной. Меня охватило теплое чувство. Ко мне уже давно никто не относился с такой бескорыстной симпатией. А задумался я над этим лишь совсем недавно. Мир по- ----------------------------------------(1) Смотри-ка (франц.). [108] лон добрых людей, но замечаешь это, лишь когда оказываешься в беде. И это является своего рода компенсацией за трудные минуты жизни. Удивительный баланс, заставляющий в минуты отчаяния уверовать даже в очень далекого, обезличенного, автоматического Бога, восседающего перед пультом управления. Впрочем, только в минуты отчаяния - и никогда больше. - Что вы так на меня уставились? - спросил Лоу. - Славный вы человек, - искренне воскликнул я. - Прямо отец родной! - Что? - Это я так... В неопределенно-трансцендентном смысле. - Что? - переспросил Лоу. - У вас, надо понимать, все хорошо, раз вы несете такой вздор. Вздор, да и только. Вам что, так уж нравится состоять при этом паразите? - Он вытер пыль с ладоней. - Наверное, у него черную работу делать не приходится, не так ли? - Он швырнул грязное полотенце за штору на груду японских офортов в рамках. - Ну как, там лучше, чем здесь? - Нет, - ответил я. - Так я и поверил! - Просто там все иначе, господин Лоу. Когда глядишь на прекрасные картины, все остальное отступает на второй план. К тому же картины - не паразиты! - Они жертвы, - неожиданно спокойно произнес Лоу-старший. Представьте себе, каково бы им пришлось, будь у них разум! Ведь их продают, как рабов. Продают торговцам оружием, военным, промышленникам, дельцам, сбывающим бомбы! На обагренные человеческой кровью деньги эти типы приобретают картины, излучающие мир и покой. Я взглянул на Лоу. - Ну, хорошо, - сказал он. - Пусть эта война иная. Но такая ли уж она иная для этих паразитов! Их цель - заработать, нажиться, а где и как - им все равно. Если понадобится, они готовы и дьяволу... - Лоу замолк. - Юлий идет, - прошептал он. - Боже праведный, в смокинге! Все погибло! [109] Лоу-младший не был в смокинге. Мы увидели его в ту секунду, когда он входил с улицы, освещенный последним грязновато-медвяным лучом солнца, весь пропахший бензином и выхлопными газами. На нем была узкая визитка цвета маренго, полосатые брюки, котелок и, к моему удивлению, светло-серые старомодные гетры. Я с умилением рассматривал их, ибо ничего подобного не видел с догитлеровских времен. - Юлий! - воскликнул Лоу-старший. - Постой, подожди. В последний раз говорю: вспомни хотя бы о своей благочестивой матери! Юлий медленно переступил порог. - О матери я помню, - сказал он. - А ты не сбивай меня с толку, еврейский фашист! - Юлий, побойся Бога. Разве я не желаю тебе добра? Разве я не заботился о тебе, как только может заботиться старший брат, разве не ухаживал за тобой, когда ты болел, ты... - Мы близнецы, - заметил Юлий, обращаясь ко мне. - Я вам уже говорил, что брат старше меня всего на три часа. - Иной раз три часа значат больше, чем целая жизнь. Ты всегда был мечтателем, не от мира сего, мне вечно приходилось смотреть за тобой, Юлий. Ты же знаешь, я всегда думал о твоем благе, а ты вдруг стал относиться ко мне, как к своему заклятому врагу. - Потому что я хочу жениться. - Потому что ты хочешь жениться Бог знает на ком. Господин Росс, вы только взгляните на него, прямо жалость берет, он стоит здесь с таким видом, будто собирается взять барьер. Юлий! Юлий! Опомнись! Не спеши! Он, видите ли, хочет сделать предложение по всем правилам, как какой-нибудь коммерции советник. Тебя опоили любовным зельем, вспомни о Тристане и Изольде и несчастье, которое их постигло. Своего родного брата ты называешь фашистом за то, что он хочет предостеречь тебя от неверного шага. Юлий, найди себе добропорядочную еврейку. - Не нужна мне добропорядочная еврейка. Я хочу жениться на женщине, которую люблю! [110] - Нет, вы только подумайте, он ее любит! Посмотри, на кого ты похож! Он собирается сделать ей предложение. Вы только поглядите на него, господин Росс! - Ничем не могу вам помочь, - сказал я. - На мне тоже новый костюм. Костюм для обер-мошенника. Не так ли, господин Лоу? - Это я пошутил. Вскоре разговор вошел в более спокойное русло. Юлий взял назад свои слова о "еврейском фашисте" и обозвал брата "сионистом", а затем "семейным фанатиком" . В пылу спора Лоу-старший допустил одну тактическую ошибку. Он сказал, что мне, к примеру, вовсе не обязательно жениться на еврейке. - Это почему? - спросил я. - Когда мне было шестнадцать лет, мой отец советовал мне взять в жены еврейку. Иначе, полагал он, ничего путного из меня не выйдет. - Вот видишь! - воскликнул Юлий. Спор разгорелся с новой силой. Однако Лоу-старший благодаря своей напористости взял верх над лириком и мечтателем Юлием. Ничего другого я и не ожидал. Если бы Юлий твердо решил жениться, он не появился бы здесь в визитке, а просто пошел бы к своей богине с рыжими космами - крашеными, как полагал Лоу-старший. Убедить его не спешить с предложением оказалось не так уж трудно. - Ты ничего не потеряешь, - увещевал его Лоу-старший. - Еще раз хорошенько все обдумай. - А если она заведет себе другого! - Не заведет, Юлий. Ты ведь не зря вот уже тридцать лет в деле! Разве мы не уверяли тысячу раз своих покупателей, что у нас уже есть претенденты на облюбованную ими вещь, но это всегда было только ловким трюком. Ну, Юлий, поди и сними эту дурацкую визитку! - Нет, - неожиданно резко возразил Юлий. - Я ее надел и не сниму. Лоу-старший испугался, что опять возникнут осложнения. - Хорошо, будь по-твоему, - сказал он с готовностью. - Куда пойдем? Может быть, в кино? На фильм с Полетт Годар. [111] - В кино? - Юлий с сожалением оглядел свою визитку цвета маренго. В кино ее никто не увидит, из-за темноты. - Хорошо, Юлий. Тогда пойдем в ресторан, самый первоклассный. Закажем хорошую закуску. Рубленую куриную печенку, а на десерт пломбир с персиками. Куда хочешь, туда и пойдем. - К "Соседу", - решительно заявил Юлий. Лоу-старший на какое-то мгновение задумался, как бы переваривая услышанное. - Ну хорошо, к "Соседу" так к "Соседу". - Он обернулся ко мне. Господин Росс, пойдемте с нами. Вы сегодня так элегантны. А что это у вас за сверток? - Мой старый костюм. - Оставьте его здесь. Зайдете за ним после. В гостиницу я вернулся около десяти вечера. - Тут для тебя есть пакет, - объявил Меликов. - Если не ошибаюсь, это бутылка. Я развернул бумагу. - Боже мой! - воскликнул Меликов. - Настоящая русская водка! Я осмотрел упаковку. Никакой записки не было. Только водка. - Ты заметил, что бутылка не совсем полная? - спросил Меликов. - Я не повинен в этом. Так и было. - Знаю, - сказал я. - Кто-то выпил две довольно большие рюмки. Нальем, что ли? Ну и денек!