Неаполь чудный мой - Антонелла Чиленто (2006)

Две кареты без лошадей летят к заливу, словно две короны, мимо садов и террас монастыря, обителей фей, врываются в белоснежные коридоры и библиотеки, в комнаты, по которым гуляет ветер, в сакристию [75] , обшитую деревом, куда мы приходили детьми: в ней такое замечательное эхо, что даже шепот возвращается усиленным многократно, словно глас Божий.

А еще выше, в Кастель-Сант-Эльмо, на площадке, самый высокий и совершенный Неаполь рисует для нас фламандские, вытянутые перспективы, теряясь в вечной зеленоватой сини горизонта.

* * *

Наконец, можно отправиться в Кумы, на север, в пещеру, казалось бы, принадлежащую стихии земли, – однако на самом деле она воздушная. Это пещера Сивиллы, галерея трапециевидного сечения, лучи света, проникающие внутрь из любого окна или проема, устраивают здесь удивительную игру.

На самом деле Сивилла читала свои туманные пророчества по листьям, а потом сжигала их, возвращая растения воздуху.

На плитах вдоль лесистой дороги, ведущей наверх, к акрополю, к главному храму, высечены стихи Вергилия.

Во времена лицея мы в качестве игры переводили их; сегодня в моей памяти осталось лишь несколько фраз, и ветер уносит их к морю, по которому когда-то приплыл сюда Эней. Лишь волны и голубки, воркующие в туфовых ущельях. Акрополь Кум – это царство тишины, место для созерцания и размышления; он встречает мирных путешественников и рассказывает им о том, как каждый камень, если ветер очень долго его обдувает, постепенно становится воздухом.

Из муранского камня, из ветреного вулканического камня сделаны воздушные пути Неаполя.

6 В конце концов

В конце концов выяснилось, – говорит мне Лулу, – в конце концов выяснилось, что эти отношения были ошибкой. Она никогда меня не любила.

Голос Лулу в телефонной трубке журчит стремительно, нервно и кажется незнакомым: ведь она никогда не злится, никогда не бывает столь напряжена и не высказывается столь безоговорочно. Напротив, Лулу полна терпения и дарит его другим, из терпения она сделала культ. Она денно и нощно заботится о приемных родителях и мирится с этим. Мирится с тем, что не работает, хотя у нее есть диплом. Мирится с тем, что живет в Сан-Джорджо. И меня тоже терпит. Она – маленький Будда. Так в чем же дело?

– В конце концов… – повторяет она.

От этого выражения на меня веет чем-то кинематографическим – когда его произносишь, перед глазами как будто плывут титры: “В конце концов… the end [76] ”.

Чуть позже мне звонит еще одна подруга, Джулия, на сей раз из северного города, она тоже в приступе редкой откровенности решила сообщить мне, что “конец, балаган закрывается” – этот тип ее больше не любит.

И вдруг я понимаю, что в Неаполе есть концы для большого экрана, конечные станции, на которых с плеч сбрасывают груз, а в других городах, чуть более холодных, чуть более северных, когда что-то заканчивается, ярмарочные балаганы закрываются целиком.

Лулу в большой печали, она рассказывает мне свою историю. Окончания любовных романов всегда носят в какой-то степени эпический характер, а также таят в себе некоторую опасность, потому что могут подвигнуть на то, чтобы снова отправиться в путь.

Я слушаю ее, даю ей советы, утешаю, стараюсь вызвать что-то приятное в ее памяти (кстати, “память” и венчающие земной конец “поминки” – одного корня) и вдруг замечаю, что мыслями нахожусь далеко, в каком-то сумрачном месте, в театре или, может быть, в колодце, где плещется вода, а из темноты меня зовут Женщина-рыба и Банановая синьора.

Женщина-рыба – это не сирена, потому что у нее голова рыбы и тело женщины, и нет никакого раздвоенного хвоста, никакой изящной симметрии, и она молчит – как рыба.

Банановая синьора, напротив, привносит в атмосферу сумятицу, кричит, грохочет, продает: она продавала бананы на старом рынке на Пиньясекке, а теперь уже слишком стара и удалилась на покой, на балкончик над рынком.