Песня кукушки - Фрэнсис Хардинг (2014)

«Подарок на день рождения. Я знаю, что мне очень нравится этот чемоданчик и я повсюду беру его с собой. Но я не помню, как он открывается». Однако немного возни с застежкой – и готово.

Внутри лежали вещи, взволновавшие ее, частицы ее жизни. Одежда. Перчатки. Еще одна пара перчаток на более холодные дни. Сборник стихов «Павлиний пирог»[1]. Пудреница, похожая на мамину, но меньше, с зеркальцем, но без пудры. А в самом низу – тетрадь в синем кожаном переплете.

Трисс достала свой дневник, открыла и хрипло вскрикнула. Половина тетради была исписана ее мелким аккуратным почерком, она это знала. Но эти страницы были вырваны, остались лишь неровные обрывки бумаги, на которых там и сям сохранились завитушки и петли букв. Ее взору открылись пустые страницы. Взволнованная криком Трисс, мать подошла к ней и несколько секунд просто смотрела.

– Не верю… – наконец прошептала она. – Из всех дурацких злых проделок… О, это просто предел всему! – Она вышла из комнаты. – Пен! ПЕН!

Трисс услышала, как ее шаги простучали вверх по лестнице, а потом донеслись звуки дергаемой ручки и трясущейся двери.

– Что такое? – послышался голос ее отца.

– Снова Пен! На этот раз она вырвала половину страниц из дневника Трисс. И не открывает дверь. Мне кажется, она подперла ее какой-то мебелью.

– Если она хочет сидеть в заточении, пусть, – ответил отец. – Рано или поздно ей придется выйти и ответить за свои поступки. И она это знает.

Все это было произнесено четко и громко – наверняка для того, чтобы быть услышанным.

Мать Трисс снова вернулась в ее комнату.

– Ох, лягушонок, мне так жаль. Что ж… надеюсь, она просто спрятала страницы, и мы вклеим их обратно, когда найдем. – Она села на кровать рядом с Трисс, вздохнула и внимательно посмотрела в чемодан. – Дорогая, давай убедимся, что больше ничего не пропало.

Как оказалось, исчезли и другие вещи. Расческа Трисс, ее фотография верхом на ослике на пляже и носовой платок, на котором она с гордостью вышила свое имя.

– Я знаю, что все это было у тебя вчера перед несчастным случаем, – пробормотала мама. – Ты делала записи в дневнике. Я помогала тебе расчесать волосы. Ох, Пен! Не знаю, почему она мучает тебя, милая.

Зрелище истерзанного дневника наполнило Трисс тем же самым леденящим неуютным чувством, что и упоминание о Гриммере. Она испугалась, сама не зная почему, и не хотела об этом думать. «Все в порядке, – сказала она сама себе. – Просто Пен глупая и жестокая».

Трисс подумала, что ей следовало бы разозлиться, но, по правде говоря, в том, что вместо нее сердились родители, было что-то успокаивающее и знакомое. Такое чувство, словно она свернулась клубочком внутри каштановой кожуры под защитой ее пушистой мягкости, а колючки торчат наружу. Как подсказывала память, это был обычный ход вещей. Теперь, если она скривит губы, словно собираясь заплакать, все домочадцы забегают вокруг нее, пытаясь ее успокоить… И, даже не собираясь это делать, она почувствовала, как ее лицо искажается плаксивой гримасой.

– О Трисс! – Мать обняла ее. – Ты голодна? Есть грибной суп, как ты любишь, и пирог с мясом и почками, если сможешь проглотить хоть кусочек. А может, рулет с джемом? И консервированные груши?

Неуютное сосущее чувство в желудке Трисс усилилось при одной мысли о еде, и она поняла, что зверски голодна. Она кивнула. Мать поднялась на второй этаж и постучала в дверь Пен в надежде выманить ее на обед. Даже из своей комнаты Трисс слышала пронзительные неразборчивые протесты сестры.

– …Не пойду… Она ненастоящая… вы все слепые… Мать вернулась с едва заметным выражением недовольства на лице.

– Это чересчур даже для Пен. Не припомню, чтобы она когда-нибудь отказывалась от еды. – Она взглянула на Трисс с утомленной улыбкой. – Что ж, по крайней мере, тебе не придется терпеть ее упрямство.