Соломон Крид. Искупление - Саймон Тойн (2015)

Похороны превратились в катастрофу. Великолепно задуманный жест, спектакль городской скорби в историческом месте пошел насмарку из-за пожара. Все разъехались, не дождавшись конца церемонии. Поначалу уехало несколько человек, но потом оставшиеся услышали звук сирен и, осознав, насколько быстро поднимается дым и в какую сторону движется, побежали наперегонки, толкая друг друга. Трудно их винить. У всех дома́, работа. Есть за что бояться. Но хоть бы немного солидарности, желания поддержать человека в горе.

О том, из-за чего начался пожар, не хотелось даже думать.

В кармане зажужжал телефон, и сердце мэра будто стиснула невидимая рука. Он посмотрел на валявшийся пиджак. Телефон дрожал под черной тканью, словно запутавшееся и пытавшееся выбраться насекомое. Присмотревшись, мэр заметил в ткани дырочку, и его захлестнула злость. Чертова моль! Да она по всему дому! Кэссиди жили здесь с тех пор, как пращур Джек построил этот дом, а теперь его жрут, растаскивают волоконце за волоконцем. Все разваливается.

Телефон прекратил жужжать, и в кабинет вернулась тишина. Звонить мог кто угодно. Пожар полз к городским окраинам – наверняка множество людей хотело сесть мэру на шею, желая, чтобы он руководил, утешал, разъяснял. Все чего-то от него хотели. И только ему никто не мог ничего дать, ничем не мог помочь. Уже не мог.

Кэссиди бросил взгляд на фотографию на письменном столе. Стелла в саду, под жакарандой, с солнцем в волосах – за год до того, как ее изгрыз рак, отнял волосы, а затем и жизнь. С того дня, как мэр впервые стоял над могилой Стеллы, минуло уже шесть лет, но он до сих пор тосковал о жене. Особенно в последние несколько месяцев, когда так хотелось поговорить, разделить груз сомнений, услышать, что ради очень хорошего можно сделать плохое и что Бог поймет и простит.

Телефон у ног зажужжал снова – будто затрепыхалось в последний раз умирающее насекомое – и умолк.

Мэр запрокинул голову и позволил холодному воздуху окатить с ног до головы. Кэссиди ощущал себя разбитым. Побежденным. Хотелось лечь на пол рядом со смятым пиджаком и заснуть, закрыть глаза, отрезать от себя обваливающийся, траченный молью мир и провалиться в блаженное забытье. Тут невольно позавидуешь пьяницам, которые хватаются за бутылку и топят в ней все свои беды. Но мэр недаром звался Кэссиди. Его имя присутствовало на половине городских зданий. Кэссиди не напиваются, не валятся на пол, забывая о долге. А его долг был огромен: и перед городом, и перед людьми, и перед вдовой, оставленной стоять в одиночестве над могилой мужа, и перед надвигающимся пожаром. Перед всеми и всем. Кэссиди ощущал себя пленником, связанным собственной кровью, именем, поколениями тех, чьи кости лежали в городской земле.

Он посмотрел на висевший над большим камином портрет. Глаза Джека Кэссиди сурово глядели через век истории, будто говоря потомку: «Я не для того возвел из ничего город, чтобы ты удрал и позволил ему умереть».

– Я знаю, – прошептал Кэссиди предку. – Я никуда не убегу.

Внезапно и резко забренчал телефон на столе. Звук старого латунного звонка вспорол тишину, эхом отразился от дубовых панелей и книг в кожаных переплетах, стоящих в шкафах вдоль стен. Кэссиди поднял с пола пиджак, просунул руки в рукава и вышел из прохладной струи вентилятора. В пиджаке мэр ощущал себя более официально. А для предстоящего разговора авторитетность наверняка потребуется в полной мере, каким бы он ни был. Мэр глубоко вдохнул, словно собираясь нырнуть в холодное горное озеро, и подхватил трубку.

– Кэссиди, – выговорил он глухо, будто его голос донесся издалека.

– Это Морган.

Сразу расслабившись, Кэссиди плюхнулся в кресло и спросил:

– Насколько скверно?

– Хуже некуда, – ответил начальник полиции. – Самолет.

Мэр закрыл глаза и кивнул. Он заподозрил это, как только увидел дым.