Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон (2016)

– Отцы не любят сыновей. По крайней мере, не в полном смысле слова. Они остаются за кулисами той извечной рождественской мистерии о вине и искуплении, начало которой сами же положили. Постоянно не у дел, постоянно обозленные, они пытаются загладить свою вину грубоватой лаской и забавными историями. Таковы горькие узы, связывающие их друг с другом.

– Отцов с сыновьями?

– Нет, мужчин твоих религиозных убеждений с анекдотом и пенисом.

«Нет у меня никаких религиозных убеждений, – хотел ответить Струлович. – Меня только предстоит убедить».

А вслух пригласил ее на ужин.

Евгения громко расхохоталась.

– Думаешь, мне охота все это расхлебывать? Думаешь, я ненормальная?

Бедная Офелия-Джейн, видимо, была ненормальной. Она делала все возможное, чтобы сохранить их брак, однако в конце концов у нее опустились руки: Струлович оказался безнадежен. В душе он был с ней согласен – знал, что смущает и даже пугает окружающих. Виной всему ядовитое зубоскальство и черная ирония. Свой он или чужой? Остряк или нет? За эту мучительную неуверенность приходилось расплачиваться всем, кого он знал, в особенности Офелии-Джейн.

– Знаешь, ты мог бы просто меня любить, – печально сказала она в тот день, когда они решили развестись. – Я была готова на все, лишь бы сделать тебя счастливым. Ты мог бы просто быть со мной и радоваться жизни.

Он обнял ее в последний раз и сказал, что ему очень жаль.

– Такие уж мы, ничего тут не поделаешь.

– «Мы»!

Последнее слово, которое она произнесла, прежде чем от него уйти.

Во всем этом Струловичу виделось одно маленькое утешение: поженились они почти что детьми, расстались тоже. Можно забыть друг о друге и начать сначала – у обоих практически вся жизнь впереди. А еще они не успели обзавестись собственными детьми – главной причиной всех разногласий.

Однако сам развод стал источником горечи для них обоих, и в конце концов Офелия-Джейн не сдержалась. Она твердо верила, что евреи жестоко опорочены, однако когда ей на подпись прислали окончательную версию соглашения, заклеймила еврейский народ в лице своего мужа все тем же извечным клеймом.

– Ну что, доволен? – спросила она, когда он снял трубку. – Получил свой фунт мяса?

Это оскорбление глубоко задело Струловича. Он еще не был так баснословно богат, как теперь, однако зарабатывал гораздо больше Офелии-Джейн. То, что он не тратил на жену, даже в те далекие годы шло на благотворительные фонды, учрежденные с ее благословения и носящие ее имя. Струлович полагал, что соглашение составлено более чем великодушно, и знал: в глубине души Офелия-Джейн с ним согласна. Тем не менее, вот оно, древнее позорное пятно. Офелия-Джейн не сумела сдержаться, а значит, запятнала саму себя.

Телефонная трубка у него в руке превратилась в гадюку. Он бросил ее на пол – не от злости, а от ужаса.

На следующий день он написал Офелии-Джейн, что с этих пор готов общаться только через адвокатов.

Но и женившись во второй раз, Струлович не мог ее забыть. Вопреки замечанию о фунте мяса? Он и сам не знал – вопреки или благодаря.

Кто над чайником стоит, у того он не кипит. Шейлок, за которым украдкой наблюдает Струлович, продолжает бубнить себе под нос, будто закипающий чайник. Отвлекает его не шум, а тревожность, беспокойство, неврастеническое возбуждение. На этот раз исходят они от Струловича. Чувствуя его присутствие, Шейлок слегка меняет позу, его уши едва заметно подергиваются. Точь-в-точь египетское божество в образе кота.

– Что же с нами делать? – спрашивает он Лию.

– С нами?

– С нашим народом. Мы безнадежны.

– Никто не безнадежен. Прояви сострадание.

– Я должен действовать не из сострадания, а из солидарности.

– Тогда прояви солидарность.

– Пытаюсь, но они испытывают мое терпение.

– В тебе нет ни грамма терпения, любовь моя!