Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон (2016)

– Вот видишь, – сказал он с раскаянием, – тебе нечего бояться: остряк из меня никакой.

– Хватит! – взмолилась она.

– Хватит о Польше?

– Не смей даже заикаться о Польше!

– Но, Офелия, моя семья…

– Твоя семья родом из Манчестера! Или, по-твоему, это недостаточно ужасно?

– Если бы я заменил Польшу на Манчестер, получилось бы несмешно.

– Мне и так несмешно! У тебя все анекдоты несмешные!

– А как же тот, в котором врач велит Мойше Гринбергу перестать мастурбировать?

Церковь Санта-Мария Формоза, должно быть, слышала немало вздохов, но немного среди них было столь же горестных, как вздох Офелии-Джейн.

– Я прошу тебя! – простонала она, сгибаясь чуть ли не пополам. – Я на коленях тебя умоляю: никаких больше анекдотов про твое хозяйство!

Она отшвырнула от себя это слово, точно настырные домогательства грязного, плохо пахнущего незнакомца.

– Хозяйство мне как детская забава[11].

Вот единственный ответ, который пришел ему в голову.

– Значит, пора перестать с ним забавляться.

Струлович продемонстрировал обе руки.

– В метафорическом смысле, Саймон!

Ей хотелось расплакаться.

Струловичу тоже.

Жена к нему несправедлива. Он? Забавляется? Как могла она до сих пор не понять, что в нем нет ни грамма забавного?

А это «хозяйство»… Почему она выбрала такое слово?

Еще и в медовый месяц…

Это прибежище скорбей, а не хозяйство. Предмет бесчисленных комических историй – единственно потому, что в нем нет ничего комичного.

Струлович процитировал ей Бомарше:

– Я тороплюсь смеяться, потому что боюсь, как бы мне не пришлось заплакать[12].

– Тебе? Заплакать? Да ты вообще помнишь, когда в последний раз плакал?!

– Я и сейчас плачу. Евреи, Офелия-Джейн, шутят, когда им не смешно.

– Тогда из меня получилась бы прекрасная еврейка, потому что мне тоже не смешно.

Когда матери видят, что сделали с их мальчиками, молоко скисает у них в груди. Юный Струлович, лавирующий между мировыми религиями, узнал о данном факте в саду на приеме, который давал праправнучатый племянник кардинала Ньюмена[13]. Сообщила ему об этом последовательница бахаизма[14] Евгения Карлофф – психиатр, специализирующийся на душевных травмах, полученных ребенком и его семьей в результате обрезания.

– У всех матерей скисает молоко? – уточнил Струлович.

– У значительного числа матерей с твоими религиозными убеждениями, – последовал ответ. – Тогда, кстати, понятно, почему они так нянчатся со своими сыночками – пытаются искупить двойную вину. Сначала позволили пролить кровь, потом лишили молока.

– Лишили молока? Шутишь?

Струлович был уверен, что его кормили грудью. Временами ему казалось, что до сих пор кормят.

– Все мужчины с твоими религиозными убеждениями считают, будто получали достаточно материнского молока.

– По-твоему, я получал его недостаточно?

Евгения Карлофф оглядела его с ног до головы.

– Точно сказать не могу, но подозреваю, что нет.

– Я похож на недокормленного?

– Едва ли.

– Тогда, быть может, на обделенного?

– Скорее, вовсе лишенного.

– Ну, это дело рук отца, а не матери.

– Ох уж эти палачи, которых мы зовем отцами! – сказала Евгения Карлофф, постукивая себя пальцем по носу. – Сначала увечат сыновей, потом мучают.

Похоже на правду, подумал Струлович. С другой стороны, отец любил смешить его забавными историями и неприличными анекдотами. А еще рассеянно ерошил ему волосы, когда они вдвоем шли по улице. Струлович сообщил об этом Евгении Карлофф, но она только покачала головой.