Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон (2016)

А Грейтан понял, что безнадежна Беатрис. Она и после свадьбы будет таскать его на такие концерты. Концерты, где евреи или, по крайней мере, музыканты с еврейскими фамилиями пилят смычком по струнам.

При виде счета Грейтан рассердился еще больше.

– Мы же всего лишь выпили кофе!

– А еще мы слушали венскую музыку, смотрели на прохожих, и все это в Венеции. По-моему, вполне недорого. Особенно по сравнению с теми суммами, которые люди выкладывают, чтобы посмотреть, как ты мажешь мимо ворот и отдаешь нацистское приветствие.

– Я больше не отдаю нацистское приветствие.

Той ночью в казино Беатрис играла в рулетку. Она снова и снова ставила на сектора, смежные с нулем, ощущая с ними некоторое сродство, и проиграла восемьсот евро из денег Грейтана.

– Если бы это были деньги твоего отца, – сказал он, – я бы не возражал.

– Ну, в каком-то смысле это и так деньги моего отца – ты же до сих пор за меня не расплатился.

Грейтан юмора не оценил.

На следующее утро, в знак примирения, Беатрис купила ему игрушечную обезьяну в черной карнавальной маске.

Юмора Грейтан опять не оценил.

* * *

Шейлоку хотелось поговорить со Струловичем о живописи, похвалить его вкус, попросить больше не называть картины, которые он коллекционирует, еврейским искусством: в конечном итоге все искусство по своему происхождению еврейское. Пусть различия проводят другие, если им так хочется – называют то искусство, которое создают, постпаулинианским. Однако сначала нужно обсудить другую тему – беседу с Плюрабель.

Шейлок не спешил рассказывать о ней Струловичу. Ждал подходящего момента. И потом, если все вокруг пытаются вычислить, как извлечь из происходящего выгоду, чем он хуже?

Однако Шейлок не мог вечно держать предложение Плюрабель в секрете.

Он отправился на поиски Струловича и нашел его сидящим в глубоком кресле и погруженным в мрачные раздумья. Вокруг висело столько картин, что стен почти не было видно, но ни на одну из них Струлович не смотрел.

– Если хотите на этом поживиться, они вам позволят, – без предисловий объявил Шейлок.

– На этом?

– Вы знаете, о чем я.

– А кто такие «они»?

– Мадам, хозяйка борделя или как там она предпочитает себя называть. А косвенно, насколько я понимаю, и сам д’Антон.

– Насколько вы понимаете?

– Я разговаривал с ней. Записку вручила мне она. Видимо, я должен счесть это проявлением неслыханной снисходительности.

– Почему вы сразу не рассказали?

– Вам нужно было определиться, как ответить на саму записку. Я посчитал, что практическую сторону дела можно обсудить позднее.

Шейлок старательно устроился в соседнем кресле. Оба они сидели лицом к окну, выходящему на гору Элдерли-Эдж, над которой шел легкий снежок. Как будто живешь в снежном шаре, подумал Шейлок. Бог с ним, с искусством – пора уходить отсюда. Ему не хватало зноя и суматохи Риальто. И жестокости тоже. Англия – не место для евреев. Он и Лии сказал то же самое. В этой стране у людей оголенные нервы, объяснял он жене. Здесь можно покалечить взглядом, убить словом. Мой друг Струлович утратил присущую нашему народу выносливость. Любую обиду он воспринимает болезненно, словно престарелая незамужняя сестра сельского священника. Поэтому не может определить, что стоит объявления войны, а что нет, и мысленно объявляет войну по любому поводу.

– Можно подумать, сам ты – образец сдержанности! – рассмеялась Лия.

И была права. Евреи объявляют войну по любому поводу, куда бы их ни занесло. Просто обычная еврейская задиристость сильнее бросается в глаза в этой стране, где очертания ландшафта плавны, звук шагов тонет в мягком снегу, а провокации более изощренны.

Струлович сидел, закрыв лицо руками. Смотреть на Шейлока ему хотелось ничуть не больше, чем на снег. Собственные ладони – вот единственная часть материального мира, вид которой он мог сейчас выносить.