Фараон - Болеслав Прус (1895)

– Но я питаю к тебе отеческие чувства, Эннана, – продолжал Херихор, – и, памятуя великую услугу, которую ты оказал армии, заметив скарабеев, символ священного солнца, я накажу тебя не как строгий министр, а как кроткий жрец, очень милостиво: ты получишь всего лишь пятьдесят палок.

– Ваше святейшество…

– Эннана, ты умел быть счастливым, так будь теперь мужественным и прими это маленькое предостережение, как и подобает офицеру армии его величества.

Не успел достойнейший Херихор окончить, как старшие офицеры уложили Эннану в удобном месте, в стороне от дороги, один уселся ему на шею, другой на ноги, а два прочих отсчитали ему по голому телу пятьдесят ударов гибкими камышовыми палками.

Бесстрашный воин не издал ни одного стона, напротив, напевал вполголоса солдатскую песню и по окончании экзекуции попытался даже сам встать. Ноги, однако, отказались ему повиноваться. Он упал лицом в песок, и его пришлось везти в Мемфис на двуколке; лежа в ней и улыбаясь солдатам, он размышлял о том, что не так быстро меняется ветер в южном Египте, как счастье в жизни бедного офицера.

Когда после короткого привала свита наследника тронулась дальше, достопочтенный Херихор пересел на коня и, продолжая путь рядом с генералом Нитагором, беседовал с ним вполголоса об азиатских делах, главным образом о пробуждении Ассирии.

В это время между двумя слугами министра – адъютантом, носящим опахало, и писцом Пентуэром – тоже завязался разговор.

– Что ты думаешь о случае с Эннаной? – спросил адъютант.

– А что ты думаешь о крестьянине, который повесился? – спросил писец.

– Мне кажется, что для него сегодняшний день – самый счастливый, а веревка вокруг шеи – самая мягкая из тех, какие попадались ему в жизни, – ответил адъютант. – Кроме того, я думаю, что Эннана будет теперь весьма внимательно наблюдать за наследником престола.

– Ошибаешься, – сказал Пентуэр, – отныне Эннана никогда больше не заметит скарабея, будь тот величиной с вола. А что касается крестьянина, то не кажется ли тебе, что ему все-таки очень и очень плохо жилось на священной египетской земле…

– Ты не знаешь крестьян, потому так говоришь…

– А кто же знает их, если не я? – хмуро ответил писец. – Я вырос среди них. Разве я не видел, как мой отец чистил каналы, сеял, жал, а главное – вечно платил подати? О, ты не знаешь, что такое крестьянская доля в Египте!..

– Зато я знаю, – ответил адъютант, – что такое доля чужеземца. Мой прадед или прапрадед был одним из знатных гиксосов. Он остался здесь только потому, что привязался к этой земле. И что же – мало того, что у него отняли его поместье, – даже мне до сих пор не прощают моего происхождения!.. Сам знаешь, что мне порою приходится терпеть от коренных египтян, несмотря на мой высокий пост. Как же я могу жалеть египетского мужика, если он, заметив желтоватый оттенок моей кожи, бурчит себе под нос: «Язычник!», «Чужеземец!» А сам он, мужик, – не язычник и не чужеземец!..

– Он только раб, – вставил писец, – раб, которого женят, разводят, бьют, продают, иногда убивают и всегда заставляют работать, обещая вдобавок, что и на том свете он тоже будет рабом.

Адъютант пожал плечами.

– Чудак ты, хоть и умница!.. – сказал он. – Разве ты не видишь: каждый из нас, какое бы положение он ни занимал – низкое, менее низкое или очень низкое, – должен трудиться. И разве тебя огорчает, что ты не фараон и что над твоей могилой не будет пирамиды?… Ты об этом не думаешь, потому что понимаешь, что таков уж на свете порядок. Каждый исполняет свои обязанности: вол пашет землю, осел возит путешественников, я ношу опахало министра, ты за него помнишь, думаешь, а мужик обрабатывает поле и платит подати. Что нам до того, что какой-то бык родится Аписом и все воздают ему почести или что какой-то человек родится фараоном либо номархом?…

– У этого крестьянина украли его десятилетний труд, – прошептал Пентуэр.