– Я побывала кое-где. Во Флориде – каталась на лыжах. А еще в Мексике. Но на самом деле это была не такая экзотика, как может показаться. Мы каждый год ездим на один и тот же курорт на юге Канкуна. Он построен в виде огромного храма майя, но единственное, благодаря чему можно заподозрить, что ты не в Америке, – это группа мариачи, поющая рождественские песни возле водных горок на искусственной речке. Мы всегда останавливаемся в одном и том же номере. Ходим на тот же самый пляж. Едим в одних и тех же ресторанах. Мы даже за ворота курортного комплекса почти не выходим, а если выходим, то всегда только на одну и ту же экскурсию на развалины. Меняется только год на календаре, а остальное все одинаково.

– Одинаковое, да другое, – говорит Уиллем.

– Скорее одинаковое-одинаковое.

– Когда поедешь в Канкун в следующий раз, можешь сбежать в настоящую Мексику, – предлагает он. – Испытаешь судьбу. И посмотришь, что будет.

– Может быть, – говорю я, воображая себе мамину реакцию, если я отважусь попроситься в короткое путешествие без надзора.

– Может, и я когда-нибудь отправлюсь в Мексику, – продолжает Уиллем. – Наткнусь там на тебя, и мы сбежим в лоно дикой природы.

– Думаешь, это произойдет? Мы просто так наткнемся друг на друга?

Уиллем вскидывает руки.

– Это будет очередная случайность. Серьезная.

– Значит, ты хочешь сказать, что я – случайность?

Его улыбка растягивается, как ириска.

– Однозначно.

Я провожу носком по асфальту. Вспоминаю свой пакетик с застежкой. На холодильнике разноцветные графики моей жизни, которые регулярно обновляются, наверное, лет с восьми. Аккуратно сложенные пачки документов, которые я подала в колледж. Все так упорядочено. Все распланировано. Я смотрю на Уиллема, который являет собой полную противоположность этому, всей моей жизни, которая сегодня тоже противоположна сама себе.

– Знаешь, наверное, это самое лестное, что мне когда-либо говорили, – я задумываюсь. – Хотя я не уверена, что именно это обо мне говорит.

– Это говорит, что тебе недостаточно льстили.

Я киваю и делаю взмах рукой, словно приглашая его.

Уиллем останавливается и смотрит, как будто сканируя меня глазами. У меня возникает такое же чувство, как некоторое время назад, в поезде – что он меня оценивает, но в этот раз не на предмет внешности, чтобы продать на черном рынке, а как-то глубже.

– Я не буду повторять, что ты симпатичная, потому что это тебе уже сказал тот пес. И не буду говорить, что с тобой весело, потому что с самых первых мгновений нашей встречи я все время смеюсь.

Эван часто говорил о том, насколько мы с ним «совпадаем», словно быть такой же, как он, – это наивысшая похвала. Симпатичная, и со мной весело – Уиллем мог бы уже и остановиться, так как и этого мне было достаточно.

Но он не останавливается:

– Я полагаю, что ты из тех людей, кто, найдя на улице банкноту, начнет размахивать ею в воздухе и искать потерявшего. Думаю, что ты плачешь над фильмами, даже если они не особо грустные, потому что у тебя мягкое сердце, хотя ты этого не показываешь. Думаю, что иногда ты отваживаешься сделать то, что тебя пугает, и это делает тебя смелее тех, кто прыгает на веревке с моста ради прилива адреналина.

Тут он останавливается. Я открываю рот, чтобы ответить, но не нахожу слов, да и в горле встал ком, и на миг меня вдруг охватывает страх, что я сейчас расплачусь.

Ведь я рассчитывала на пустячные, ничего не значащие, но броские комплименты: «У тебя милая улыбка. Красивые ноги. Ты сексуальна».

Но то, что он сказал… Я действительно однажды отдала охраннику торгового центра найденные сорок долларов. Я плакала над каждым фильмом о Борне. Но насчет последнего – не знаю, правда ли это. Но очень сильно надеюсь, что да.

– Надо идти, – говорю я, откашливаясь. – Если не хотим в Лувр опоздать. Отсюда далеко?

– Несколько километров. На велике было бы быстро.