Отпуск Мегрэ - Сименон Жорж (2001)

Мегрэ не сердился и не проявлял нетерпения. Кто знает, может быть, эта ежедневная церемония имела какое-то особое значение? Но там, наверху, его уже ждали, заранее зная, что он явится точно в три. Да и на второй этаж он мог подняться без всякого сопровождения, сам по себе.

Но нет! Они были пунктуальны до маниакальности.

Сестра Аурелия улыбалась ему, а он поглядывал на лестницу, покрытую красной ковровой дорожкой, на которой вот-вот должна была появиться сестра Мари-Анжелика.

Та, в свою очередь, приветливо ему заулыбалась, скрывая ладони в широких рукавах форменного серого платья.

– Вы хотите подняться, месье шестой?

Кроме того, он знал, что она обязательно скажет ему шепотом, как будто сообщая секрет или некую сенсационную новость:

– Нашей милой пациентке все лучше и лучше…

Он так и продолжал идти на цыпочках и, может быть, даже покраснел бы, если бы под тяжестью его тела заскрипели ступени лестницы. К тому же он несколько отворачивал лицо в сторону, чтобы до сопровождающей не донесся запах кальвадоса, который он пил каждый день после завтрака.

От пробивающихся сквозь квадратики оконных стекол солнечных лучей на полу коридора виднелись четкие косые полосы, как на картинах, изображающих святых.

Иногда им на пути попадался стоящий у стены столик на колесах, а иногда больная, которую везли, судя по ее отрешенному взгляду, в операционную.

Неизменно каждый раз ему встречалась, как бы случайно, сестра Альдегонда, направляющаяся к общей палате с двадцатью койками, которая, проходя мимо, со смиренной улыбкой говорила ему:

– Здравствуйте, номер шестой…

А сестра Мари-Анжелика уже открывала дверь палаты под номером шесть.

В палате на него смущенно смотрела женщина, сидящая на своей постели. Это была его жена, мадам Мегрэ, у которой всегда было такое выражение лица, будто бы она хотела сказать: «Мой бедный Мегрэ, как ты изменился…»

Почему же и здесь, в палате, он продолжал ходить на цыпочках, говорить каким-то не своим, не свойственным ему мягким тоном, а действовать так, будто боялся разбить фарфоровую чашку?

Он поцеловал жену в лоб, бросил взгляд на ночной столик, на котором лежали апельсины и пирожные, а потом, нахмурясь, на лежащее на одеяле вязание.

– Опять?

– Сестра Мари-Анжелика разрешила мне немного повязать, – поспешно сказала жена.

Существовали и другие церемониалы. Например, он вежливо здоровался с соседкой жены по палате, старой девой Ринкэ. Отдельную палату его жене предоставить не могли.

– Здравствуйте, мадемуазель Ринкэ…

Она зыркнула на него живым, но недобрым взглядом.

Его посещения явно ее раздражали. Все то время, пока он находился в палате, ее помятое лицо сохраняло недовольное выражение.

– Присаживайся, мой бедный Мегрэ…

Жена была больна, и ее срочно пришлось оперировать через три дня после их прибытия на отдых в Сабль-д'Олонн.

Тем не менее именно он был для нее «бедный» Мегрэ.

Хотя стояла жара, он ни за что бы не снял пиджак, поскольку сестра Мари-Анжелика время от времени, Бог знает, зачем, заходила в палату. Она то переставляла стакан с водой, то приносила градусник, то еще что-нибудь.

И каждый раз шептала, бросая смущенный взгляд в сторону Мегрэ:

– Извините меня…

Что касается мадам Мегрэ, то она каждый раз при встрече спрашивала:

– Ты что-нибудь ел?

Вот тут уж она была не права. Что еще он мог делать, кроме как есть и пить? И если сказать по совести, то он никогда прежде столько не пил.

На другой день после операции врач ему посоветовал:

– Не задерживайтесь у нее более получаса…