Материнское воскресенье - Грэм Свифт (2016)

А если уж совсем честно (хотя об этом она и подавно не расскажет никогда и никому и уж тем более не упомянет об этом ни в одном интервью), то она, разглядывая многочисленные портреты Джозефа Конрада, которые ей удалось раздобыть – на них Конрад был запечатлен в более позднем возрасте, – в итоге в него влюбилась. Ей страшно нравились и его серьезность, и его борода, и выражение его глаз, словно видевших одновременно и что-то очень далекое, и что-то спрятанное глубоко в душе. Порой она даже пыталась себе представить, каково это было бы – лежать в постели рядом с Джозефом Конрадом, просто лежать рядом с обнаженным, стареющим Джозефом Конрадом и молчать, глядя, как поднимается кверху дымок от их сигарет, смешиваясь под потолком, словно в этом дымке и заключена некая великая истина, куда более значительная, чем та, для которой у каждого из них могли бы найтись слова.

Первый вздох Востока на моем лице. Этого я никогда не забуду.

Она станет писательницей. Она будет писать книги. Она напишет девятнадцать романов. Ее даже отнесут к категории «современных писателей». Хотя как долго писатель остается «современным»? Это как слово «юность». И разве современность – это не то самое, к чему писательство так или иначе имеет самое непосредственное отношение? Она познает разные времена и множество разных перемен и напишет о них. Она проживет очень долго, почти до ста лет, и лишь немного не дотянет до этого срока, и в последние годы жизни, когда у нее в характере появится определенная доля коварства, а на прогулку ее будут вывозить в инвалидном кресле, она опять – «Джейн Фэйрчайлд в восемьдесят», «Джейн Фэйрчайлд в девяносто» – будет говорить о писателях прошлого так, словно когда-то в давние времена они и в самом деле были ее друзьями.

Сколько различных сцен! Вполне реальных и тех, что представляют собой художественный вымысел. А также тех, что неким образом являются и реальными, и вымышленными, потому что это всего лишь ее попытка изобразить в своих произведениях реальных людей такими, какими она их себе представляет. Таковы, например, ее попытки изобразить собственную мать. Или то, как все могло бы сложиться в реальной жизни, если бы она, эта жизнь, когда-то повернулась иначе. Джейн с Полом, например, могли бы тогда куда-нибудь уехать, и все могло бы неким волшебным образом устроиться, и они стояли бы рядом, тесно прижавшись друг к другу, у ограды загона, покрытой холодными капельками утренней росы, и смотрели, как солнце расстилает над долинами свои огромные, пылающие яростными красками ковры, и Фанданго, раздувая ноздри, исходя паром и с грохотом стуча копытами, подбежал бы к ним поближе. И она тогда смогла бы понять и навсегда запомнить, кому принадлежала четвертая нога Фанданго. Кому же? Ей. Четвертая нога Фанданго всегда принадлежала ей.

Она расскажет в своих книгах множество разных историй. И даже – в более поздние годы, став куда более беспечной, – начнет рассказывать о собственной жизни, но так, что никогда нельзя будет толком понять, правдивые это истории или от начала и до конца выдуманные. Но одной истории она никогда не расскажет. О некоторых вещах она будет молчать, проявляя столь же безупречную сдержанность, какую проявила тогда Этель (которая впоследствии превратилась в Эдит). Она будет молчать так же, как, по ее предположениям, и Джозеф Конрад – при всем его гениальном мастерстве рассказчика – молчал насчет некоторых вещей, лежа с нею рядом, точно некая чудесная пустая оболочка, оставшаяся от человека.

Рассказывать истории, рассказывать сказки. Это как бы всегда подразумевает вашу попытку всучить слушателям некий вымысел, ложь. Но для Джейн всегда первоочередной задачей будет – задеть за живое, проникнуть в самое нутро, показать, в чем суть дела. А это, собственно, и есть умение говорить правду. Для Дональда это также было первоочередной задачей, хотя он, конечно, решал ее по-своему. Бедный Дональд, отнятый у нее сорок, нет, пятьдесят лет назад!