Поздний развод - Авраам Иегошуа (1982)

Он развернул пеленку, что была на малышке, которая и вправду обмаралась с головы до ног, и начал обтирать ее куском гигиенической ваты, которую он облил маминым лосьоном, а я держал перед ним пластиковое ведро для мусора, куда он мог бросать грязные куски ваты. Малышка спала, свесив голову набок, и снова зазвонил телефон. Он все звонил и звонил. Он снял с нее верхнюю рубашечку и попытался сделать то же с распашонкой, но не мог развязать узлы на лямках, и тут он занервничал, кто затягивал эти чертовы узлы, а ну принеси мне ножницы, да побыстрей, пока она не проснулась. И я побежал за ножницами, но никак не мог их найти, и снова зазвонил телефон, словно он охотился за мной, должно быть, это звонила мама или папа, но кто бы это ни был, он должен был прийти в ярость из-за того, что никто не подходит к трубке, так что я снял ее и просто положил возле рычага, пусть в конце концов тот, кто звонит, лучше думает, что линия занята. И я вернулся к дедушке, который сбросил свою красную куртку от пижамы, чтобы ее не забрызгать, голая грудь его вся заросла густыми седыми волосами, а я все не мог сообразить, куда же делись эти ножницы, я не могу их найти, крикнул я, тогда сбегай и принеси ножик, да поострей, давай, Гадди, поторапливайся. И я понесся на кухню, с ножами не было проблем, я схватил самый острый и принес ему, он снова нацепил свои очки на нос и попытался разрезать узел, кончилось тем, что он просто разрезал распашонку сверху донизу, в то время как девочка продолжала спать. И теперь ему надо было освободить ее от распашонки, но малышка лежала у него на одной руке, а в другой был нож, и он просто заорал на меня, ну что же ты, Гадди, что ты застыл, давай ко мне, пока не случилось несчастье, и, разумеется, в эту самую минуту Ракефет проснулась и принялась кричать, и дедушка тоже кричал, чтобы я зажег свет, что я и сделал, и увидел, что он, подняв малышку в воздух, сам перегнулся и лизнул воду в ванночке, чтобы убедиться, не слишком ли она горяча, а потом ловко стащил с Ракефет остатки ее распашонки и отшвырнул подальше, и тут же начал опускать малышку в воду. Но он не знал ее как следует. Она вовсе не собиралась купаться и вступила с ним в схватку с ошеломляющей яростью и силой. Наверное, ее напугала эта неожиданная перемена – переход от сна к погружению в воду. Я ее понимал. Она билась, она вертелась, она пыталась вырваться, она вела себя как настоящий боец. Дедушке понадобилась вся его сила, чтобы не выпустить ее, и еще ему была нужна моя помощь, ну, Гадди, не стой как столб, начинай петь ей то, что ей поет, когда купает, твоя мама, и я запел эту песню. В ней говорилось о том, какая синяя вода в теплом море, и как ласково плещут волны, и что не надо бояться… Я не помнил ни мелодии, ни точных маминых слов, держи ее за ноги, скомандовал дедушка, опуская в воду мыло, это просто было сказать – «держи ее за ноги», она била ими по воде как сумасшедшая, она сражалась с нами обоими, как настоящий лев, а потом она, все-таки вырвав одну ногу, закричала, и я увидел, как на поверхности стала растекаться кровь, и я закричал: дедушка, смотри, из нее течет кровь, он побледнел как полотно и быстро схватил полотенце, сейчас я тебе ее передам, но мне нельзя ее брать на руки, напомнил ему я, давай я положу полотенце на сундук, а ты положишь на него малышку, и так мы и сделали и только после этого увидели, что кровь эта никакого отношения к Ракефет не имела, кровь текла из глубокого пореза у него на руке, он порезал себе палец и даже не заметил, как и когда это случилось. Ракефет тем временем перестала плакать и только терла глаза, а дедушка сосал свой порезанный палец, приговаривая время от времени «слава богу», и, кажется, молился, потому что закрывал при этом глаза, а когда открыл, начал бережно вытирать ее насухо, после чего начал одевать, надо сначала присыпать ее тальком, сказал я, мама всегда так делает. Надо так надо, сказал он, давай подсказывай мне, что еще нужно сделать, что бы я без тебя делал. Я протянул ему коробку с тальковой присыпкой, и он стал присыпать все ее нежные места, легкими движениями втирая порошок в ее жировые складочки. Как ты думаешь, она навсегда останется такой толстушкой, спросил я, а он только рассмеялся – и это ты называешь толстушкой? Да все малыши такие. И твой, там, в Америке, – тоже, вертелось у меня на языке, но не вырвалось наружу, малышка же во все глаза разглядывала дедушку, молча перенося все его попытки одеть ее, искоса поглядывая на него, словно изумляясь тому, что старый джентльмен по неведомой причине вздумал выкупать ее в самой середине дня. А дедушка пришел в хорошее настроение: время от времени он делал попытки даже спеть что-то, более того, он перестал сосать свой кровоточащий палец, смеялся, рассказывая малышке что-то забавное, и время от времени склонялся над ней, чтобы поцеловать в живот.