Остров фарисеев. Путь святого. Гротески (сборник) - Джон Голсуорси (1904)

Шелтону тотчас вспомнилась Антония – ее ясные глаза, едва заметные веснушки на нежной, розовой коже, белокурые волосы, собранные в узел на затылке; слово «легкомыслие» было просто неприменимо к ней. И те женщины, которых он видел на улицах Лондона, – женщины, еле бредущие с двумя или тремя детьми, женщины, согнувшиеся под тяжестью детей, которых им не с кем оставить, женщины, которые продолжают работать, несмотря на беременность, истощенные женщины, необеспеченные женщины его собственного класса с дюжиной детей – все эти жертвы святости брака, – разве к ним применим эпитет «легкомысленные»!

– Не для того нам дарована жизнь, чтобы…

– Упражняться в остроумии? – подсказал Шелтон.

– Удовлетворять свои беспутные желания, – строго поправил его священник.

– Все это, сэр, быть может, было хорошо для предшествующего поколения, но сейчас население нашей страны резко увеличилось. Не понимаю, почему мы не можем сами решать эти вопросы.

– Подобный взгляд на нравственность мне просто непонятен, – заявил священник, глядя с бледной улыбкой на Крокера. Тот продолжал посвистывать во сне, только свист у него стал громче и переливчатее.

– Больше всего меня возмущает то, что мы, мужчины, решаем, какая жизнь должна быть у женщин, и называем их безнравственными, истеричками лишь потому, что они не разделяют наших взглядов.

– Я думаю, мистер Шелтон, что мы вполне можем предоставить решение этих вопросов Богу, – сказал священник.

Шелтон промолчал.

– Следуя воле Божьей, именно мужчины, а не женщины всегда устанавливали мерило нравственности. Ведь мы разумный пол!

– Вы хотите сказать, что мы большие ханжи? Да, я согласен, – не сдавался Шелтон.

– Ну, это уж слишком! – начиная сердиться, воскликнул священник.

– Прошу прощения, сэр, но разве можно ожидать, чтобы современные женщины оставались верны взглядам наших бабушек? Ведь мы, мужчины, своей предприимчивостью создали совсем новые условия существования, а женщин мы ради собственного удобства пытаемся удержать в прежнем положении. Как правило, именно те мужчины, которые больше всего заботятся о собственном удобстве, – в пылу спора Шелтон даже не заметил, какой насмешкой прозвучало слово «удобство» в этой комнате, – готовы обвинять женщин в том, что они отступают от старой морали.

Священник еле сдерживал желание желчно ответить Шелтону.

– Старая мораль! Новая мораль! – сказал он. – Какая нелепость!

– Извините, но, я полагаю, мы говорим об общепринятой морали. Что же касается истинной нравственности, то из миллиона людей вряд ли хотя бы один достоин судить о ней.

Священник слегка прищурился.

– Я полагаю, – сказал он сдавленным голосом, словно рассчитывая, что это придаст его словам больший вес, – каждый образованный человек, который искренне старается служить Господу, имеет право смиренно, повторяю, смиренно притязать на звание человека высоконравственного.

Шелтон уже собрался было сказать что-то резкое, но вовремя сдержался. «Ну что это я, – подумал он. – Точно какая-нибудь баба, всеми силами добиваюсь, чтобы последнее слово осталось за мной».

В эту минуту откуда-то послышалось жалобное мяуканье, и священник направился к двери.

– Одну минутку, боюсь, что это какая-нибудь из моих кошек мокнет под дождем.

Вскоре он вернулся с мокрой кошкой на руках.

– Вот ведь все время выбегают на улицу, – сказал он Шелтону, и на худом лице его, покрасневшем оттого, что он нагибался, появилась улыбка.

Он рассеянно гладил мокрую кошку, и капля влаги медленно стекала у него по носу.

– Бедная киска, бедная киска! – повторял он.

Надтреснутый голос, произнесший эти слова с почти бесчеловечным высокомерием, и мягкая улыбка, в которой воплотилась вся человеческая доброта, преследовали Шелтона, пока он не заснул.

Глава XVIII

В Оксфорде