Белый, как снег - Салла Симукка (2013)

Белоснежка в благодарность лишь махнула рукой и выбежала на улицу.

Ей надо успеть к дому общины, прежде чем случится трагедия.

24

Она хотела лишь, чтобы огонь начал лизать ее кожу, когда она уже будет пребывать в глубоком сне и без сознания. Чтобы не чувствовать боль, даже далекую, даже прорвавшуюся сквозь сон…

Сначала Иржи почувствовал вонь: острую, удушающее сильную. Он не сразу ее узнал, но потом запах напомнил ему лето в молодежном лагере десять лет назад. Тогда они каждый вечер сидели у костра. Было дождливо, влажные дрова было трудно разжечь лишь с помощью спичек и газет. На каждый такой костер уходил литр горючей жидкости.

И здесь использовали горючую жидкость. Только больше. Десятки, если не сотни литров. Надо быть осторожным, чтобы не споткнуться о тряпки, которыми завален пол. И все они пропитаны горючей жидкостью.

Никого не видно. Ничего не слышно. Очень плохой знак.

Иржи ни на секунду не мог поверить в то, что сектанты ушли прочь, решив отменить массовое самоубийство. Никто не будет тратить такое количество времени, энергии и горючей жидкости лишь для того, чтобы сжечь старый, обветшалый деревянный дом. Они, видимо, все еще здесь. Где-то в недрах строения.

Нижний этаж казался пустым. Все двери открыты. Ткань, пропитанная жидкостью, валялась тут и там, была развешана по редким предметам мебели. Одна маленькая искра вмиг может начать пожар. Впрочем, чему удивляться – так и было задумано.

Журналист снял общим планом первый этаж, стараясь, чтобы руки не дрожали, и пошел с камерой на второй этаж. Гробовая тишина. Иржи надеялся лишь на то, что не опоздал.

Зеленка думала о маме.

О ее руках, которые гладили ее голову и заплетали косы. Они мягкие и сильные. Их сила казалась целеустремленностью, а не просто внешней тяжестью. Мамины руки были умелыми, творящими. Они могли как вылепливать правильную дугу для круассана, так и прочищать канализацию или чинить соскочившую с петель дверь.

Мамины волосы, обрамляющие ее лицо, когда она наклонялась, чтобы поцеловать дочку перед сном. Мама настаивала на этом даже тогда, когда Зеленке казалось, что она уже выросла для поцелуев на ночь. Будучи подростком, она протестовала и натягивала одеяло на голову, пряталась под ним. Мама терпеливо целовала одеяло. Но вскоре это аморфное надавливание через толстую ткань прискучило Зеленке. В какой-то момент она снова начала добровольно подставлять щеку, или лоб, или макушку для поцелуя – и тайком получать удовольствие от того, что мама не восприняла ее запрет всерьез.

Зеленка знала, что ей нельзя думать о маме. Ей надо думать об Иисусе. Ей надо думать о рае, в который она направляется. О доме, где ее Семья, наконец, будет вместе – все вместе с Иисусом. А мама больше не Семья. Мама обманула их.

Зеленка почувствовала ступор, когда начало действовать снотворное. Скоро она пересечет границу, разделяющую сознательное и бессознательное. Она больше не будет пахнуть горючей жидкостью, которая пропитала ее белое платье. Она не будет слышать шепот и бормотание людей, молящихся вокруг нее. И вскоре они тоже стихнут, уснут. Зеленка не молилась. Ей это было не нужно. Она верила, что веры в ней достаточно, чтобы перенести ее через черный страх. Она хотела лишь, чтобы огонь начал лизать ее кожу, когда она уже будет пребывать в глубоком сне и без сознания. Чтобы не чувствовать боль, даже далекую, даже прорвавшуюся сквозь сон.

Мама… Мысли Зеленки кружили вокруг мамы. Наверное, нет надежды на то, что она встретит ее после смерти. Девушке хотелось верить в то, что Божье милосердие и всепрощение больше, чем говорили в Семье. Она не хотела думать о таком Боге, который отвергнет ее из-за какого-то заблуждения. Бог Зеленки так не поступит. Семья ничего не знает. Они думают, что Бог строгий, безжалостный и требовательный, что Он пустит к себе лишь маленькую группу избранных и особенных.

Жизнь в смерти.