Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

– «Есть еще один выкрест из Кедайняй, Мотл Петух, недавно он снова стал евреем, хотя у него под подушкой спрятан крест. Я сам не видел, потому что подушку у него украли. Еще мне здесь нравится, что я единственный часовщик. Файвэл Кравец – портной. Портных в богадельне – как собак нерезаных, а шить им нечего, латают друг друга и довольны. Дорогой внук Даниил! Обращаюсь к тебе с главной просьбой в моей жизни. Если тебя не забрали в приют, то пришли мне маленькие плоскогубцы, они лежат в нижнем ящике, а еще два пинцета, а еще бензин в пузырьке, кажется, я закрыл его, а может, и не закрыл. К тому же пришли все часы, кроме ходиков, ходики оставь себе. Часы мне нужны для работы, так как ни у кого их нет. Все это пришли через Рувима Столярского, еще в позапрошлом году его собирались отправить в богадельню. И скажи ему, чтобы он ничего не растерял по дороге и чтобы у него ничего не украли. Если тебя не забрали в приют, сходи на кладбище к Иосифу…» – Могильщик перевел дух и воскликнул: – Наконец и про меня вспомнил! «Сходи к Иосифу, и он от моего имени тебе все прочитает. Только пусть он не смеет из тебя делать могильщика. Храни тебя Господь! Остаюсь твой дед из богадельни».

– Все? – спросил я, когда Иосиф замолк.

– Все, – сказал могильщик.

От письма деда, сбивчивого и печального, на меня повеяло чем-то щемящим и близким. Я вдруг устыдился своей мысли о его безумии. Вспомнил наш дом, в котором, кроме ходиков и мышей в подполье, не осталось никакой жизни. (Кошку мы забрали с собой на кладбище.)

– Рувим Столярский давно перебрался в Кибартай. Там у него отыскалась дочь от первого брака, – пробормотал Иосиф. – Съезжу-ка я к твоему деду сам.

– А если кто-нибудь умрет?

– Не умрет, – сказал могильщик. – В жару люди редко умирают. Ты только не забудь покормить нашу клячу и отвести ее с утра на водопой.

– Может быть, дед вернется с вами обратно?

– Может быть, – сказал Иосиф.

Он уехал в субботу, когда никого не хоронят, сложил в деревянный сундучок несколько пар заржавевших часов, плоскогубцы, купил в булочной Файна пирог с изюмом – нельзя же в гости ехать без подарка, – и я на кладбищенской телеге отвез его на станцию.

Когда я возвращался со станции, меня вдруг окликнул сын доктора Иохельсона Шимен.

– Ты почему не заходишь? – Он забрался в телегу и придвинулся ко мне. – Моя мама спрашивает, где твоя благодарность?

– Какая благодарность?

– За скрипку. Обещал пойти в ученики к свадебному музыканту, а стал гробовщиком.

– А я не гробовщик.

– Кто же ты такой?

– Никто.

– Неправда. Ты уже кого-нибудь зарыл?

– Никого я не зарывал. Отстань.

– Все надеешься стать птицей? – не унимался Шимен.

– А тебе какое дело?

– Да ты не сердись. И я бы с удовольствием стал птицей. Думаешь, человеком быть легко? Человеком быть очень даже тяжело. Одна Юзефа чего стоит – ворчит и ворчит. Но от нее мы скоро избавимся… А учителя! А мама! Правда, я узнал одну важную вещь…

– Какую вещь?

– Все птицы живут недолго. Кроме ворона. Ворон живет триста лет. Но вороном быть стыдно. А воробей, тот всю жизнь в навозе копается, а аист ест лягушек.

– А я бы мог быть вороном…

– Ну да?

Мы доехали до мебельной фабрики. У ворот толпились люди.

– Война, – сказал Шимен. – Передавали по радио.

– Где?

– В Испании. Папа сам слышал. Немцы напали на испанцев. У испанцев только винтовки, а у немцев танки и самолеты. Ты когда-нибудь видел самолет?

– Не видел.

– А танк?

– Нет.

– А я-видел. В городе. На параде.

Я остановил лошадь, поднялся во весь рост и разглядел с телеги парня, рубившего кулаком воздух и выкрикивавшего непонятные, похожие на выражения доктора Иохельсона, слова: «фашизм…», «фаланга…», «республика…»

– Поехали отсюда, – сказал Шимен, – тут совсем неинтересно.

Толпа слушала парня и молчала.