Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

Меня вдруг охватило стыдное желание. Мне захотелось, чтобы Пранаса одного без нас не пустили к отцу. Тогда он вернется. Тогда придет на Мельничную улицу и скажет: «Ты прав, Даниил! Туда без взрослых не пускают. Придется пойти с вами». И мы снова заночуем на чердаке, прижавшись друг к другу, как прошлой ночью, и над нами будут летать мыши, и звезды будут заглядывать в затянутое паутиной окно, и сны приснятся такие, где все тюрьмы открывают ворота и все узники встречают своих сыновей.

И еще я подумал, как легко потерять друг друга в городе. Там у нас, в местечке, все у всех на виду – если даже очень захочешь, не спрячешься, какой-нибудь голодный петух тебя всегда выдаст, а здесь… Здесь перемахнул на другую сторону улицы – и поминай как звали, ищи не ищи, кричи не кричи – ничего не поможет. Река подхватит тебя, понесет, накроет волной, и только рябь останется в глазах, одна рябь, и только.

Элиазар уныло шел впереди. Он уже не плакал, но стал еще тише, чем прежде. А лицо его покрылось желтизной, как осень метит листья. Он смотрел себе под ноги, словно надеялся найти оброненную монету или боялся провалиться в яму.

– Я побежал, – засуетился бабушкин племянник. – Ко мне за шляпой придут…

Бабушка не стала его задерживать, и мы свернули на другую улицу.

– Учись, Даниил, – сказала она.

– Чему? – не понял я.

– Господь Бог наказывает человека за доброту, если, кроме нее, у него за душой ничего нет.

– А что у него должно быть за душой?

– Сила, чтобы защитить ее. Доброта без силы, как мужчина без женщины, – ничего не родит…

Бабушка конечно же намекнула на своего племянника. Но мне больше не хотелось о нем думать. Мы приехали не для того, чтобы ночевать у него на дерюге и смотреть, как его убивают. Я так и выложил бабушке.

– Когда мы в конце концов пойдем в тюрьму?

– Посоветуемся еще с парикмахером.

– С каким парикмахером?

– В городе живет двоюродный брат господина Дамского. В парикмахерской все знают, как и к кому попасть, как просить, как подмазать… Вот его адрес… Совет умного человека не повредит.

Парикмахерская двоюродного брата Дамского была расположена в самом центре города и заманчиво сверкала большими стеклянными окнами. На одном окне была нарисована тонконогая женщина невиданной красоты, с пышной прической и сигаретой в накрашенных пальцах, на другом – улыбающийся господин, чисто выбритый, аккуратно постриженный, с фетровой шляпой в руке, а на третьем – два близнеца: мальчик и девочка. Перед тремя зеркалами хлопотали мастера.

Когда мы с бабушкой вошли в парикмахерскую, один из них повернулся и сказал:

– Мы уже, кажется, сегодня вам подавали.

– Что подавали? – спросила бабушка, пытаясь угадать, который из них и есть двоюродный брат Дамского.

– Милостыню, – сказал мастер и стал обмахивать белой салфеткой клиента.

– Я желаю видеть Дамского! – посуровела бабушка.

– Хозяин! – закричал мастер, и я слышал, как он по-литовски шепнул соседу: – Боже, какой я идиот! Я, кажется, его мамашу принял за нищенку.

– А почему его мамаша не может быть нищенкой? – ответил другой мастер. – Очень даже может быть.

Но тут из соседней комнаты вышел хозяин – двоюродный брат Дамского. Он был невероятно толст – толстый нос, толстые губы, даже уши, и те были толстые. Городской Дамский впился глазами в бабушку и сказал:

– Я вас слушаю, мадам.

– Привет вам от вашего братца, – смутилась бабушка.

– Очень рад. Очень рад… У меня для него есть подарок… Дядя из Америки ему бритву прислал.

В комнате городского Дамского тоже стояло зеркало и кресло, но принимал здесь он, видно, не каждого.

– Такой бритвой не стыдно самого господина президента побрить. Она бреет, как смерть.

Городской Дамский открыл шкафчик и достал оттуда бритву в футляре.

– Будьте спокойны. Я ее спрячу сюда, – сказала бабушка и выпятила свою плоскую грудь.