Двор Карла IV. Сарагоса - Бенито Перес Гальдос (1893)

– Думаю, что да, – жестоко ответила Амаранта, – но он очень рассчитывает на поддержку со стороны высокопоставленных лиц. Однако обстоятельства усложняются, и я думаю, что многие пострадают.

– Ты можешь думать все, что тебе угодно, – сказала Долорес, – но ведь подробности этого дела еще не выяснены, и может случиться так, что обвиняемые окажутся впоследствии обвинителями.

– Да… Это ты надеешься на Бонапарта! – с пренебрежением воскликнула Амаранта.

– Тише, тише! – прошептал дипломат. – Ну, можно ли так громко говорить обо всем этом!

– Будет произведено следствие, – продолжала Амаранта, – на котором многое выяснится. Например, до сих пор неизвестно, кто передавал письма принца его соучастникам. Думают, что это кто-нибудь из придворных дам, и подозрение даже падает на одну интриганку… Но пока нет еще достаточных доказательств.

Долорес не произнесла ни слова, она только улыбнулась, как бы желая доказать, что на нее ни в каком случае не могут пасть подозрения. Затем, желая уколоть свою подругу и врага, она сказала с ядовитой улыбкой:

– Раз эта придворная дама интриганка, то она сумеет спрятать концы в воду и обойти своих преследователей. А мне очень хотелось бы знать, кто это такая. Не можешь ли ты назвать нам ее?

– Пока еще нет, – ответила моя госпожа, – но завтра, вероятно, да.

Долорес расхохоталась. Амаранта перевела разговор на другую тему. Маркиза вся рассыпалась в сожалениях о судьбе принца Фердинанда, а дипломат уверял, что он ни за что на свете не решился бы так свободно высказывать то, что знает. По окончании обеда все разошлись по своим комнатам.

XIV

На следующий день, 30 октября, во дворце было такое же волнение, как и накануне. С самого утра моя госпожа отпустила меня гулять и прибавила, что я могу зайти к отцу Иеронимо, которому она поручила мое обучение. Я был очень рад и тому и другому, и тотчас же отправился осматривать Эскуриал. Первым любопытным зрелищем, которое я увидел, был выезд короля Карла IV на охоту. Меня удивило, что его величество в такое смутное время думает о развлечении. Но, как я потом узнал, наш добрый монарх страстно любил охоту и не мог отказать в ней себе даже в самые трудные минуты своей жизни. Охота была его главной, или, вернее сказать, единственной страстью.

Я видел, как он вышел из северного подъезда в сопровождении двух или трех придворных, как он сел в карету и отправился в горы с таким спокойным видом, как будто во дворце не случилось ровно ничего особенного. Очевидно, это был человек очень спокойного характера и с чистой совестью. И, видя это наружное спокойствие, я чувствовал к этому маститому старику скорее сожаление, чем зависть; сожаление усилилось еще больше, когда я увидел, что народ, собравшийся у дворца, не обращает на своего короля ровно никакого внимания. Мне даже показалось, что вслед ему раздалось несколько бранных слов.

Затем я прошелся по нижним галереям дворца и по верхним, видел многих членов королевской семьи и заметил, что характерной чертой лиц Бурбонов были длинные носы.

Первого я увидал Луиса Бурбона, кардинала де ла Эскала. Это не был старик, увенчанный сединами, на лице которого видны следы трудной умственной работы. Я увидал перед собою совсем молодого человека, которому не было и тридцати лет. В эти годы наши духовные светила: Лоренцана, Альборнос, Мендоца Силичео, – еще не выходили из семинарии.

Правда, что у нас кардинальскую мантию дают младшим принцам царствующего дома, не имеющим надежды сделаться королями, в очень раннем возрасте. Дон Луис Бурбон, как двоюродный брат короля Карла IV, в данном случае был счастливее других. У него не обсохло еще молоко на губах, когда ему была предоставлена митра Севильи, а в двадцать три года он был уже назначен кардиналом Толедо.