Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис (1970)

Поначалу это кажется смешным. Потом становится не до смеха. Что такое жизнь, с таким же успехом могла бы она спросить. Ее жизнь? Она ценит ее так же мало, как эту тарелку. Чудовищно. Но если бы вдохнуть веру в эту загубленную, исковерканную жизнь, в этот остов – какое пламя бы вспыхнуло! И мало-помалу начинаешь завидовать ее отрешенности и ощущать рядом с ней свою материальность, свою приземленность, прикованность к вещам. Вот она моет посуду или стирает белье – полночь, настроение мечтательное, она слегка навеселе.

– Франка, вы мало спите.

– Ну и что? – отвечает она с искренним удивлением, и я не решаюсь сказать, что она и мне мешает спать. Ну и что?

Равнодушие

После Франки я стала размышлять о равнодушии. «Святое равнодушие» Франциска Сальского. Само слово поначалу обескураживает. Мы так привыкли путать веру с душевным порывом. Конечно, душевный порыв – это прекрасно… Но что дальше? Ясность вносит Жак одной случайной фразой: «Когда говорят, я был слишком добр, это значит, что ты был добр недостаточно». Если не рассчитываешь на благодарность, то по крайней мере хочешь видеть реальную отдачу. Ты одолжил деньги, убил время на утешения и советы, все так, но ты хочешь видеть плоды, конкретную пользу. Конкретную и ощутимую. Душевный порыв – это часто разновидность стяжательства.

Кошка

– Долорес, мне нужно с вами поговорить, – объявляет Жак в девятом часу вечера, когда Долорес уже предвкушает близкое освобождение.

Взволнованная и смущенная, она идет за ним в столовую. Жак редко вмешивается в домашние дела, но если уж вмешивается, то самым ошеломительным и непредсказуемым образом. Я в смятении; мы усаживаемся в столовой, выставив детей за дверь.

– Долорес, вы знаете, как я ценю вас, – с серьезным видом начинает Жак. – Вы человек организованный, вы добры, мы к вам очень привязаны…

Этот поток комплиментов еще больше усугубляет наше волнение. Что-то на нас надвигается.

– Но у всех у нас есть недостатки. Вы, приходится признать, бываете резковаты… иногда позволяете себе слишком сильные выражения…

Долорес вспыхивает. Мы вопросительно смотрим друг на друга. Кто доносчик? Полина? Альберта? Долорес наподдала как следует кому-то из них? Или пропесочила, не стесняясь в выражениях?

– И иногда, понимаете, вы можете больно задеть кого-то особо ранимого… к тому же вы часто повышаете голос.

– С детьми… – начинает Долорес.

– Кто из них?!. – одновременно восклицаю и я. Жак примирительно поднимает руку.

– Речь не о детях, – мягко говорит он. – Речь о кошке.

– О кошке?

Мы ошеломлены.

– Видите ли, Долорес, наша кошка начала гадить.

– Истинная правда, – горячо подхватывает Долорес. – Только вчера эта паршивка опи́сала Полинины туфли.

– Так вот, Долорес, наша кошка, как бы это сказать, начала гадить с тех пор, как здесь появились вы.

На лице у Долорес неподдельное изумление. Я давлюсь в приступе неудержимого смеха.

– Кошка как человек. Ей нужна ласка. Я-то знаю, Долорес, что у вас золотое сердце, но Тэкси этого не знает. Надо дать ей возможность это понять. Вы пугаете ее своими криками, не даете поваляться на кровати, и вот неизбежный результат: у кошки появился комплекс.

– Мать честная! – В восклицании Долорес прорезывается акцент, в котором больше от Бельвиля, чем от Мадрида.

– Кошка страдает без ласки. Она хочет привлечь ваше внимание, хочет отомстить. Она начинает гадить.

Мысль о мщении нравится Долорес. Это понятие ей близко.

– Так это она мне хочет нагадить? – спрашивает Долорес.

– Именно. И вам надо…

Дети, сгрудившись в спальне, с жадностью подслушивают у двери; выходя, я чуть не сбиваю их с ног.

– Что случилось? Что она сделала?

– Папа устроил ей взбучку, – объясняет Полина с назидательным видом. Альберта очень бледна.

– Бедная Долорес!