Адриан Моул Годы капуччино - Таунсенд Сьюзан "Сью"

Я вспомнил, как в школе Пандора написала реферат о южноамериканских диктаторах и в какую ярость впала, когда получила четверку с минусом вместо обычной пятерки с плюсом. Учитель истории мистер Фагг написал на полях: "Тщательно подготовленная работа, изложенная, как обычно, блестящим стилем, но омраченная пространным и обескураживающе неуместным эссе на тему пристрастия Эвы Перон к Баленсьяге[18]".

Рози ненадолго села рядом со мной — посмотреть, как члены нового лейбористского правительства празднуют победу в Королевском Фестивальном зале. В ожидании Тони с Чери победившие лейбористы весело виляли бедрами и щелкали пальцами под музыку «Дальше будет только лучше»[19].

Я заерзал от смущения, вспомнив, как папа танцевал на свадьбе тети Сьюзен в клубе тюремных надзирателей. Как только ди-джей (осужденный и отпущенный под честное слово) поставил песенку «Коричневый сахар» группы «Роллинг стоунз», отец вскочил на ноги и начал выписывать кренделя a la Мик Джаггер.

Аманда, новая «жена» тети Сьюзен, стояла рядом со мной у стойки бара, заливая в себя пинту «гинесса». Она произнесла единственную фразу: «Вот бедолага», когда отец, остервенело вихляя задом, прошел мимо, колотя одной рукой воздух, а другой соблазнительно опираясь о свою тощую ляжку.

Почти такое же отвращение я ощутил, глядя на Робина Кука[20], пытающегося попасть в ритм. Страшно даже подумать, каков он во время коитуса, где без ритма никуда. Хотя у меня имелось подозрение, что с коитусом Робин Кук давным-давно завязал. Я где-то читал, что его страсть — скаковые лошади.

Мы смотрели на отплясывающих политиков, и тут Рози сунула пальцы в рот и издала оглушительные рвотные звуки. Я счел себя обязанным защитить новое правительство и невинную радость его членов по поводу законного избрания.

— Прояви терпимость, Рози.

— Терпимость! — фыркнула она. — Терпимость — это типа для твоего говёного поколения, а не для моего. — Она еще раз фыркнула. — Если бы я была диктатором, я бы эти ё… танцы запретила для всех, кому больше восемнадцати лет.

В кадр попал Питер Мандельсон, хлопающий в ладоши на размашистый американский манер.

Рози хмыкнула:

— Во класс.

И ушла спать.

Пятница, 2 мая

В 6.14 утра услышал, как дырявая выхлопная труба Ивана Брейтуэйта свернула на Глициниевую аллею и остановилась у нашего дома. (По всей видимости, вместе с остальной машиной. Я имею в виду — по всей видимости! )

Слез с дивана, заглянул в щель занавесок и увидел, как мама и Иван Брейтуэйт пылко общаются на передних сиденьях машины. Мать глубоко затягивалась сигаретой. Брейтуэйт щурился от дыма. Вдруг мама дернула дверцу. Брейтуэйт перегнулся через рычаг переключения передач с изумленным выражением на небритом окороке-лице. Мама обежала машину сзади и, не оглядываясь, пошла по дорожке. Я услышал, как ключ скрежещет в замочной скважине. Маме никогда — никогда! — не удавалось открыть замок быстрее, чем за три минуты, поэтому я сжалился над ней и впустил. Она была потрясена, увидев меня.

Я осведомился:

— Что происходило в машине?

Мама сняла красный жакет и повесила на кухонный стул. Предплечья у нее были опухшими и отвисшими, словно в них вкололи комковатый белый соус.

— Я спорила с Иваном Брейтуэйтом по поводу того… э-э… кто из Димбелби лучше освещал выборы.

Чудовищная ложь.

— И кто из Димбелби тебе понравился больше? — с иронией спросил я.

— Дэвид! — ответила она, но в глаза мне не посмотрела.

Я услышал, как наверху скрипнула кровать, когда мама ложилась спать. Затем наступила тишина.