Бог Ярости - Рина Кент

Если бы остался, то взорвался бы. В последнее время я чувствую себя бомбой замедленного действия, готовой вот-вот выплеснуть все, что накопилось в душе, и испортить маме выставку, как неблагодарное отродье.

Она была на седьмом небе от счастья, когда Грейс подписала с ней контракт. Я был на седьмом небе от счастья, когда она решила давать частные уроки мне вместо Лэна.

Впервые кто-то из художников назвал гением меня, а не моего его-святейшество-близнеца.

Впервые я почувствовал себя более важным, чем он.

Лэн никогда не любил Грейс и не ладил с ней, и это заставило меня еще глубже попасть в ее ловушку.

Он говорил мне, чтобы я не ходил на ее уроки, и что он поговорит со своим учителем рисования, чтобы он мог обучать нас вместе. Но я отвечал ему что-то вроде: «Это не твое дело, придурок» и «Перестань завидовать», а потом пошел к ней просто из вредности.

Только повзрослев, я понял две вещи. Во-первых, с самого раннего возраста самовлюбленность Лэна столкнулась с ее самолюбием, и он, вероятно, видел ее такой, какая она есть, пусть и ненамеренно. Причина, по которой она не выбрала его, заключалась в том, что она не могла его контролировать. Он всегда был слишком острым на язык и манипулирующим, так что ее тактика на него не подействовала бы.

Во-вторых, в то время она обхаживала меня. Она говорила нужные вещи, нажимала на нужные кнопки и использовала мою любовь к искусству и родителям, чтобы подтолкнуть меня туда, куда хотела.

И это сработало как по волшебству.

Для нее. Но не для меня.

Еще до Грейс я не любил физических прикосновений. Я целовался с несколькими девушками, и некоторые из них иногда делали мне минет, но мне приходилось сдерживать себя, чтобы не отталкивать их каждый раз, когда они прикасались ко мне. Мне приходилось играть в игру и притворяться, что все в порядке.

Лэн, Илай и Реми постоянно говорили, что трахаться — это очень здорово, и я чувствовал себя крайне отчужденным в их мужских разговорах. Поэтому на какое-то время я заподозрил, что, возможно, я гей. Может быть, причина, по которой физические прикосновения вызывали отвращение, заключалась в том, что я играл за другую команду.

Эта мысль пугала меня до чертиков. Помню, я думал: «Почему Лэн не мог быть близнецом-геем? Почему это должен быть я? Он и так прекрасно умеет привлекать всеобщее внимание, так почему бы ему тогда не быть другим?».

Но эта мысль была ничем не обоснована. Я никогда не испытывал влечения к своим товарищам по команде, которые раздевались в раздевалке, а ведь у них были довольно подтянутые тела. Я никогда не заглядывался на них даже подсознательно и не видел в них ничего большего, чем просто товарищей по команде. Однако мне нужно было проверить эту теорию.

Однажды ночью я решился на это. В школе был открытый гей, и он часто заигрывал с симпатичными парнями-натуралами — в том числе и со мной и Лэном. Когда он таскался за мной на вечеринке, флиртуя и прикасаясь, я поцеловал его, чтобы проверить, нравится ли мне это.

Меня чуть не стошнило прямо ему в рот.

Тогда я подумал, что, возможно, дело в том, что он был слишком эпатажным, а мне это не нравилось. Я попробовал еще с несколькими другими парнями, но результат был тот же. Я чувствовал отвращение и не мог зайти дальше поцелуев.

Оказалось, что я не был ни натуралом, ни би, ни геем. Я был просто сломан, как чертова неисправная машина. Когда мы с Лэном были в маминой утробе, он забрал все и оставил меня ни с чем. Тогда это вызвало у меня сильный стресс, и я хотел поговорить об этом с папой, но не мог заставить себя. Я думал, что он будет разочарован или что-то в этом роде.

У него были головные боли из-за Лэна, но он с ухмылкой слушал, когда мой брат рассказывал ему о своих бесконечных секс-похождениях. Папа не одобрял многие его поступки, но он всегда безмерно гордился тем, как мой брат ведет себя во внешнем мире.